Как я уже говорила, только гораздо позже – когда я уже давно уехала из Коттеджей – я поняла, как много значил для нас этот короткий разговор на сельском кладбище. Безусловно, я была тогда огорчена. Но я не думала, что это так уж сильно отличается от других маленьких размолвок, какие у нас были. Мне и в голову не могло прийти, что наши жизни, до сих пор так тесно переплетенные, могут разъединиться из‑за чего‑то подобного.

   Но дело, видимо, в том, что к тому времени довольно мощные силы уже тянули нас в разные стороны, и чтобы довести все до конца, ничего больше и не требовалось. Если бы мы это тогда понимали, то – кто знает? – может быть, крепче держались бы друг за друга.

   Люди тогда один за другим уезжали на курсы помощников, и среди нас, хейлшемских, нарастало ощущение, что это естественный путь для всех. Сочинения наши не были еще готовы, но мы прекрасно понимали, что на курсы можно отправиться и так. В начале пребывания в Коттеджах мы и представить себе не могли, что можно не дописать сочинение. Но чем дальше отодвигался Хейлшем, тем менее важной казалась эта деятельность. У меня была тогда мысль – верная, пожалуй, – что если дать представлению о важности сочинений сойти на нет, то таким же образом постепенно улетучится и все остальное, что нас, воспитанников Хейлшема, объединяет. Поэтому какое‑то время я сознательно пыталась поддерживать в себе и других желание читать и делать заметки. Но не было никаких причин думать, что мы когда‑нибудь еще увидим наших опекунов, люди один за другим уезжали, и вскоре возникло ощущение, что борьба проиграна.

   Как бы то ни было, после разговора на кладбище я всячески старалась, чтобы он скорее ушел в прошлое. По отношению к Томми и Рут я вела себя так, словно ничего особенного не случилось, и они, в свою очередь, тоже делали такой вид. Но что‑то тем не менее всегда присутствовало, и не только между мной и ними. Хотя они по‑прежнему изображали из себя пару и все еще не отказались от характерного жеста – от прикосновения к руке при прощании, – я достаточно хорошо их знала, чтобы видеть: они стали довольно далеки друг от друга.

   Конечно, мне было нехорошо из‑за всего этого, особенно из‑за рисунков Томми. Но такого простого выхода, как подойти к нему, попросить прощения и объяснить, что и как на самом деле, у меня не было. Несколько лет назад, даже полгода назад так еще можно было поступить. Мы с Томми поговорили бы, и почти наверняка все бы уладилось. Но к тому второму лету что‑то изменилось. Может быть, виной всему мои отношения с Ленни – не знаю. Так или иначе, говорить с Томми мне стало труднее. На поверхности у нас с ним шло более или менее по‑прежнему, но мы никогда не упоминали ни о его животных, ни о случившемся на кладбище.

   Вот как все было перед тем разговором в старой будке на остановке автобуса, когда Рут сильно рассердила меня, притворившись, что не помнит про заросли ревеня в Хейлшеме. Повторяю – я ни за что так не вспылила бы, не будь это посреди очень серьезного разговора. Да, главная его часть осталась к тому времени позади, но все равно, пусть даже мы начали тогда расслабляться и переходить к чему‑то более легкому, все это входило в состав нашей попытки разобраться в ситуации, и такое притворство по мелочам было совершенно неуместно.

   События развивались вот как. Хотя между мной и Томми черная кошка и пробежала, что касалось Рут – с ней у меня дела обстояли все‑таки лучше, так, по крайней мере, я думала, и я решила, что нам пора наконец обсудить то, что произошло тогда на кладбище. Стоял очередной летний день с ливнями и грозами, и мы волей‑неволей сидели в помещении, где тоже было сыро. Так что когда к вечеру небо расчистилось и стал разгораться красивый розовый закат, я предложила Рут выйти подышать. Незадолго до этого я обнаружила тропинку, которая круто шла вверх вдоль края долины, и там, где она выходила на дорогу, стояла будка для ожидающих автобуса. Маршрут ликвидировали уже очень давно, знак остановки был убран, и внутри будки на задней стене осталась только рамка от расписания, которое раньше висело тут под стеклом. Но сама будка – довольно изящное деревянное строеньице, открытое с одной стороны, с видом на поля, спускающиеся в долину, – еще стояла, и даже скамейка в ней была цела. Там‑то мы в тот вечер и сидели, дышали воздухом и глядели на увешанные паутиной стропила и на закатное небо. Потом я сказала примерно вот что:

    – Знаешь, Рут, нам надо все‑таки попробовать понять, что случилось у нас на днях.

   Тон я сделала очень мирным, и Рут отреагировала хорошо. Мигом сказала, что это очень глупо, когда три человека ссорятся по таким пустякам. Вспомнила другие наши размолвки, и мы с ней немножко над ними посмеялись. Но мне не хотелось, чтобы Рут все свела к этому, и я сказала ей тоном по‑прежнему таким дружеским, как только возможно:

    – Рут, у меня вот бывает чувство после того, как вы стали парой, что вы иногда кое‑что не так хорошо видите, как оно видно со стороны. Иногда, не часто.

   Она кивнула.

   – Да, это так, пожалуй.

   – Я совершенно не хочу вмешиваться. Но последнее время мне порой кажется, что Томми здорово расстроен. Ну… из‑за чего‑то, что ты говоришь или делаешь.

   Я боялась, что Рут рассердится, но она со вздохом кивнула.

   – Похоже, ты права, – сказала она, помолчав. – Я и сама про это много думаю.

    – Тогда, может, я зря с этим вылезла. Должна была знать, что ты и так все видишь. В общем‑то, это не мое дело.

   – Нет, Кэти, и твое тоже. Ты наша, ты одна из нас, как это – не твое дело? Ты права, нехорошо у нас получилось. Я ведь понимаю, о чем ты. О том разговоре насчет его животных. Нехорошо вышло. Я перед ним уже повинилась.

   – Я рада, что вы поговорили. Я про это не знала.

   Рут между тем отколупывала от скамьи заплесневелые щепки и какое‑то время, казалось, была полностью поглощена этим занятием. Потом сказала:

   – Нет, Кэти, это правильно, что мы начали говорить про Томми. Я тут кое‑что хотела тебе сказать, но не знала, как подступиться. Только пообещай, что не рассердишься.

   Я посмотрела на нее.

   – Постараюсь, если это не насчет футболок опять.

   – Нет, серьезно. Пообещай, что не будешь сердиться. Потому что я должна тебе это сказать. Не простила бы себе, если бы долго с этим тянула.

   – Ладно, говори. – Кэти, я не один день уже об этом думаю. Ты не дура и наверняка понимаешь, что мы с Томми, может быть, не вечно будем вместе. Это не трагедия. Сначала нам было хорошо друг с другом. Будет ли так всегда – неизвестно. И теперь вот все эти разговоры насчет отсрочек для пар, которые докажут, что они, ну, настоящие. Так вот, Кэти, я что хочу тебе сказать. Совершенно естественно, что ты когда‑нибудь можешь задуматься: если Томми и Рут, предположим, вдруг решат расстаться – что тогда будет? Мы ничего такого не решили, пойми меня правильно. Но задаться по крайней мере таким вопросом – это было бы с твоей стороны вполне нормально. И понимаешь, Кэти, тебе надо отдавать себе отчет: Томми так на тебя не смотрит. Он очень, очень хорошо к тебе относится, по‑настоящему тебя уважает. Но я знаю, что он не видит тебя в качестве – ну, своей девушки. Кроме того… – Рут помолчала, потом вздохнула. – В общем, ты ведь знаешь Томми. Он страшно разборчивый иногда бывает.

   Я уставилась на нее.

   – Что ты имеешь в виду?

   – Я думала, ты поймешь, что я имею в виду. Томми не нравятся девушки, которые… которые, ну, водились и с тем парнем, и с этим. Просто, знаешь, вкусы такие у человека. Прости меня, Кэти, но было бы, наверно, нехорошо это от тебя скрывать.

   Я поразмыслила, потом сказала:

   – Всегда полезно знать такие вещи.

   Рут дотронулась до моей руки.

   – Я так и думала, что ты правильно воспримешь. Только помни, учти: он очень высоко тебя ценит. Точно тебе говорю.

   Мне хотелось поменять тему, но в голове была пустота. Рут, похоже, это уловила: она потянулась, издала что‑то вроде зевка и сказала:

   – Вот научусь если водить машину – свожу и тебя, и Томми куда‑нибудь в дикое место. В Дартмур, скажем. Мы трое, может, еще Лора и Ханна. Хотелось бы увидеть болота и всякое такое.

   Несколько минут мы проговорили о том, чем можно было бы заняться в такой поездке, если бы она состоялась. Я спросила, где бы мы ночевали, и Рут ответила, что можно взять напрокат большую палатку. Я сказала, что в таких местах бывают очень жестокие ветры и ночью палатку вполне может сдуть. Все это говорилось не слишком всерьез. Но тут я вспомнила, что в Хейлшеме, когда мы еще были в младших классах, у нас однажды был пикник у пруда с мисс Джеральдиной. Джеймса Б. послали в главный корпус за пирогом, который мы вместе испекли, но, пока он его нес, сильный порыв ветра сорвал верхний слой бисквита и рассыпал по листьям ревеня. Рут сказала, что, кажется, припоминает, но очень смутно, и я, чтобы подстегнуть ее память, заметила:

   – У него были потом неприятности – ведь это доказывало, что он шел через заросли ревеня.

   Вот тогда‑то Рут посмотрела на меня и спросила:

   – Ну и что? Что он этим нарушил?

   Все дело было в том, как она это произнесла, – тоном вдруг настолько фальшивым, что даже посторонний, окажись он там, это почувствовал бы.

   Я вздохнула с раздражением:

   – Рут, перестань валять дурака! Забыть про это ты никак не могла. Ты знаешь, что этим путем нам запрещали ходить.

   Может быть, у меня вышло и резковато. Рут, так или иначе, упорствовала – продолжала прикидываться, что ничего не помнит, и я раздражалась все сильней. Тут‑то она и сказала:

   – Какое, не пойму, это имеет значение? При чем тут вообще заросли ревеня? Давай рассказывай дальше, не отвлекайся.

   После этого мы, насколько помню, продолжали разговор более или менее дружески и вскоре уже шли в сумерках вниз по тропинке обратно в Коттеджи. Но атмосфера так полностью и не разрядилась, и расстались мы у Черного амбара без обычных наших легких прикосновений к рукам и плечам.

   Вскоре после этого я приняла решение и, приняв, уже не колебалась. Просто встала однажды утром и сказала Кефферсу, что хочу отправиться на курсы помощников. Все это было на удивление просто. Он шел через двор с куском Трубы в своих покрытых грязью сапогах и что‑то ворчал себе под нос. Я подошла к нему, сказала, и он посмотрел на меня таким же взглядом, как если бы я стала докучать ему по поводу, скажем, дров. Потом пробормотал что‑то в том смысле, чтобы я пришла во второй половине дня заполнить бумаги. Только и всего.

   Дело, конечно, заняло еще какое‑то время, но процесс был запущен, и внезапно я стала смотреть на все – на Коттеджи, на их обитателей – другими глазами. Я была теперь одной из отъезжающих, и вскоре об этом уже знали все. Может быть, Рут предполагала, что мы будем долгие часы проводить в разговорах о моем будущем; может быть, она считала, что от ее мнения будет зависеть, передумаю я или нет. Но я держалась от нее, как и от Томми, на некотором отдалении. По‑настоящему мы в Коттеджах так больше ни разу и не поговорили, и я сама не заметила, как настало время прощаться.

 

   В целом работа помощницы очень хорошо мне подошла. Можно даже сказать – выявила лучшее, что во мне есть. Бывает, что человек просто‑напросто к ней не приспособлен, и для него все это становится колоссальным испытанием. Первое время может справляться и неплохо, но потом многие часы, проведенные около боли и удрученности, начинают сказываться. И рано или поздно наступает момент, когда один из твоих доноров не выкарабкивается, хотя, предположим, это всего‑навсего вторая выемка и никто не ждал осложнений. Когда донор вот так, ни с того ни с сего, завершает, тебя не очень‑то может утешить ни то, что говорит тебе потом медперсонал, ни письмо, где сказано, что ты, несомненно, сделал все возможное и они ценят твою добросовестность. Какое‑то время (по меньшей мере) ты деморализован. Некоторые довольно быстро учатся с этим справляться. Но другие – Лора, к примеру, – так и не могут научиться.

   Потом еще одиночество. Ты растешь вместе со всеми, в густой массе, ничего другого не знаешь – и вдруг становишься помощником. Час за часом сидишь за рулем сам по себе, ездишь по стране от центра к центру, от больницы к больнице, ночуешь в мотелях, о заботах своих поговорить не с кем, посмеяться не с кем. Изредка можешь случайно наткнуться на донора или помощника, знакомого по прошлым годам, но времени на разговор обычно очень мало. Ты вечно спешишь, а если даже и нет – слишком вымотан для нормальной беседы. И вскоре многочасовая работа, разъезды, сон урывками – все это проникает в тебя, становится частью тебя, и это видно каждому по твоей осанке, по глазам, по походке, по манере говорить.

   Я не хочу сказать, что ничем таким не затронута, – просто я научилась с этим жить. А иным помощникам само их отношение ко всему не дает держаться на плаву. Многие, это видно, просто тянут лямку и дожидаются дня, когда их остановят и переведут в доноры. Мне очень не нравится, помимо прочего, то, как они сплошь и рядом скукоживаются, стоит им переступить порог больницы. С медиками говорить не умеют, замолвить слово за своего донора не решаются. Нечего удивляться, что у них развивается неверие в свои силы и склонность винить себя, когда что‑то идет не лучшим образом. Я лично стараюсь не возникать по мелочам, но если нужно – умею сделать так, чтобы мой голос услышали. Если случается провал, я, конечно, бываю расстроена, но по крайней мере чувствую, что старалась как могла, и не теряю трезвого взгляда на вещи.

   Даже в одиночестве я начала находить свою прелесть. Я не хочу этим сказать, что не рада буду возможности побольше общаться с людьми после конца года, когда я уже не буду помощницей. Но мне нравится садиться в мою маленькую машину, зная, что впереди два часа дорог, бескрайнего серого неба и мечтаний. И если в каком‑нибудь городке у меня выдается несколько свободных минут, я с удовольствием хожу от магазина к магазину и смотрю на витрины. В квартирке у меня четыре настольные лампы, каждая своего цвета, но все одного дизайна – абажур на рифленой «шее», которая гнется как угодно. Можно, скажем, поискать магазин с другой подобной лампой на витрине – не чтобы купить, а просто чтобы сравнить с теми у меня дома.

   Иной раз настолько погружаюсь в себя, что если вдруг встречаю знакомого, то это для меня своего рода шок, с которым я не сразу справляюсь. Так было, например, в то ветреное утро, когда я шла через автостоянку у станции обслуживания и увидела Лору, сидящую за рулем припаркованной машины и глядящую пустым взором в сторону шоссе. Я была на некотором расстоянии, и на секунду, хоть мы и не виделись все семь лет после Коттеджей, у меня возникло искушение идти дальше, как будто я ее не заметила. Странная реакция, я знаю, – ведь она была из ближайших моих подруг. Как я сказала уже, отчасти это, может быть, объясняется тем, что мне тяжело так резко пробуждаться от своих мечтаний. Но кроме того, я думаю, по виду Лоры в машине, по ее сгорбленной фигуре мне мигом стало понятно, что она из тех помощников, о которых я только что говорила, и какая‑то часть во мне попросту не хотела дальнейших выяснений.

   Но я преодолела себя, конечно. Пока шла к ее хэтчбеку,[1] стоявшему в стороне от других машин, холодный ветер дул мне в лицо. На Лоре была мешковатая синяя куртка с капюшоном, и волосы ее – она их сильно укоротила, – казалось, прилипли ко лбу. Когда я постучала в стекло, она не вздрогнула и даже не выглядела удивленной после стольких лет. Можно подумать – сидела и ждала если не меня лично, то кого‑нибудь из прошлого вроде меня. И когда она меня увидела, ее первой мыслью, похоже, было: «Наконец‑то!» Потому что ее плечи поднялись и опустились, как при вздохе, после чего она немедленно протянула руку и открыла мне дверь.

   Мы проговорили минут двадцать; я тянула с отъездом до последнего. Большей частью все крутилось вокруг того, как она измучена, вымотана, какой трудный ей попался донор, как она ненавидит такую‑то медсестру и такого‑то врача. Я ждала проблеска прежней Лоры с ее ехидной ухмылкой и непременной шуточкой – но не дождалась. Речь у нее стала какой‑то торопливой, и хотя она, я думаю, была мне рада, иногда создавалось впечатление, что главное для нее – выговориться, и не так уж важно, кто сидит рядом.

   Судя по тому, что мы очень долго избегали всякого упоминания о старых временах, мы обе видели в разговоре о них какую‑то опасность. Под конец, однако, речь все‑таки зашла о Рут, которую Лора несколькими годами раньше, когда Рут еще была помощницей, встретила в одной из клиник. Я пустилась в расспросы, но выжать толком ничего из Лоры не могла и в конце концов воскликнула: – Слушай, ну о чем‑нибудь же вы говорили! Лора тяжко вздохнула.

   – Ты знаешь, как это бывает, – сказала она.

   – Я торопилась, Рут тоже.

   – Помолчав, добавила:

   – Да и расстались мы тогда в Коттеджах не лучшим образом. Так что, может быть, не слишком уж и рады были друг другу.

   – Я не знала, что и ты с ней раздружилась.

   Она пожала плечами.

   – Естественно. Ты ведь помнишь, какая она тогда была. А после твоего отъезда стала еще хуже. Только и знала, что учила всех уму‑разуму. Поэтому я старалась пореже иметь с ней дело, вот и все. Не то чтобы мы там сильно поцапались, ничего такого. А ты, значит, ее с тех пор так и не видела?

   – Нет. Странно, но ни единого разочка.

   – Да, странно. Мне казалось, мы все будем часто друг с другом сталкиваться. Ханна вот мне попадалась уже несколько раз. И Майкл X. тоже.

   – После паузы она сказала:

   – До меня доходил слух, что у Рут неудачно прошла первая выемка. Слух есть слух, но мне не раз это говорили.

   – Я тоже слышала, – подтвердила я. – Бедная Рут.

   Мы немножко помолчали, потом Лора спросила:

   – Это правда, Кэти, что они теперь позволяют тебе выбирать доноров?

   Тон у нее не был обвиняющим, как у некоторых, поэтому я кивнула и ответила:

   – Не всегда. Просто у меня с некоторыми донорами все получилось неплохо и после этого они иной раз идут мне навстречу.

   – Если так, – сказала Лора, – то почему бы тебе не стать помощницей Рут?

   Я пожала плечами.

   – Я думала об этом. Но не уверена, что это будет правильно.

   Взгляд Лоры стал озадаченным.

   – Но вы же были такие близкие подруги!

   – Да, были. Но со мной – как и с тобой, Лора. Под конец все изменилось к худшему.

   – Верно, но это было тогда. Сейчас ей тяжко пришлось. И я слышала, что у нее и с помощниками все шло не гладко. Ей много раз их меняли.

   – Неудивительно, – заметила я. – Представь себе: ты – помощница Рут.

   Лора засмеялась, и на мгновение глаза у нее стали такие, что я подумала: сейчас наконец что‑нибудь отмочит. Но огонек тут же погас, и она просто продолжала сидеть с усталым видом.

   Мы еще чуть‑чуть потолковали о ее трудностях – большей частью об одной медсестре, которая, судя по всему, имела на нее зуб. Потом мне настало время уезжать, и я потянулась было к ручке двери, говоря, что мы побеседуем еще при следующей встрече. Но мы обе к тому моменту отчетливо сознавали, что обошли одну вещь молчанием, и, мне кажется, обе чувствовали, что расстаться вот так будет неправильно. Я сейчас более или менее уверена, что в мыслях у нас в ту минуту было в точности одно и то же. Потом Лора сказала:

   – Как чудно. Думать, что там ничего уже нет.

   Я опять повернулась на сиденье к ней лицом.

   – Да, странное чувство, – сказала я. – Я все никак поверить не могу.

   – Просто чудно, – повторила Лора. – Казалось бы – какая мне разница сейчас? А есть почему‑то разница.

   – Я хорошо тебя понимаю.

   Только после этих фраз, где речь шла о закрытии Хейлшема, мы вдруг стали наконец по‑настоящему близки, и в каком‑то порыве мы обнялись – не столько чтобы утешить друг друга, сколько ради Хейлшема, словно бы подтверждая, что он жив в памяти у нас обеих. Потом мне пора уже было бежать к своей машине.

   Слухи о том, что Хейлшем закрывается, начали доходить до меня примерно за год до этой встречи с Лорой. Доноры и помощники спрашивали меня об этом мимоходом, словно бы думая, что я все должна знать доподлинно: «Ты ведь из Хейлшема, да? Правду говорят или нет?» В таком вот духе. Потом однажды, выходя из клиники в Суффолке, я столкнулась с Роджером К. – тоже из Хейлшема, на год младше меня, – и он сказал, что это совершенно точно должно вот‑вот произойти. Хейлшем закроют со дня на день, и имеется план продать землю и строения какой‑то сети отелей. Помню мою первую реакцию на его слова.

   Я спросила: «Но что же теперь будет со всеми воспитанниками?» Роджер подумал, что я имею в виду тех, кто сейчас находится там, – детей и подростков, нуждающихся в опекунах, – и с обеспокоенным видом начал рассуждать о том, что их придется переводить в другие заведения по всей Англии, иные из которых не идут с Хейлшемом ни в какое сравнение. Но мой вопрос, конечно, был не об этом. Я имела в виду нас – меня и всех, с кем я выросла, доноров и помощников, разбросанных по стране, обособленных, но каким‑то образом связанных местом, откуда мы явились.

   Ночью после этого разговора, пытаясь уснуть в мотеле, я долго думала о том, что произошло несколько дней назад. Я была тогда в одном приморском городке на севере Уэльса. Все утро шел сильный дождь, но во второй половине дня перестал, и немножко выглянуло солнце. Я возвращалась к своей машине по одной из этих длинных прямых дорог вдоль берега. Людей кругом видно не было, и ничто поэтому не разрывало тянувшуюся вдаль цепочку мокрых плит, на которую я смотрела.

   Потом вдруг подъехал фургончик, остановился шагах в тридцати впереди меня, и из него вышел мужчина в клоунской одежде. Он открыл багажное отделение и достал связку наполненных гелием детских шариков, десяток или чуть больше; какое‑то время он стоял наклонившись, шарики держал одной рукой, а другой копался в машине. Подойдя ближе, я увидела, что у каждого шарика имеются нарисованное личико и торчащие уши, и вся эта семейка словно бы ждала сейчас хозяина, пританцовывая над ним в воздухе. Потом клоун выпрямился, закрыл машину и пошел в ту же сторону, что и я, на несколько шагов впереди меня – в одной руке чемоданчик, в другой шарики. Берег был длинный и прямой, и я шла за этим человеком, казалось, целую вечность. Порой мне становилось из‑за этого неловко, и я даже думала, что клоун может обернуться и сказать что‑нибудь неприятное. Но мне надо было именно туда, других вариантов я не видела, поэтому так мы и шли, клоун и я, дальше и дальше по пустой мощеной дороге, еще не высохшей после утреннего дождя, и шарики все время толкались и улыбались мне сверху вниз. Я то и дело переводила взгляд на кулак мужчины, куда сходились бечевки всех шариков, надежно скрученные воедино и чувствовалось, что он крепко их держит. И все равно я беспокоилась, как бы одна из бечевок не вырвалась и шарик не улетел в дождевые облака.

   Лежа без сна в ту ночь после разговора с Роджером, я все время видела опять эти шарики. Закрытие Хейлшема представлялось мне так, словно подошел кто‑то с ножницами и перерезал бечевки чуть выше места, где они сплетались над кулаком клоуна. С этого момента не осталось бы ничего, что реально соединяло бы шарики между собой. Делясь со мной новостью насчет Хейлшема, Роджер заметил, что не видит для таких, как он или я, особой разницы, и в каком‑то смысле, может быть, он и прав. И все же мне как‑то не по себе стало от мысли, что там уже не будет как раньше: к примеру, что опекунши вроде мисс Джеральдины не будут больше водить группы малышей вокруг северного игрового поля.

   Я упорно, месяц за месяцем размышляла потом о закрытии Хейлшема и о всех его неявных последствиях. И похоже, мне стало приходить в голову, что многое, к чему я думала приступить когда‑нибудь позже, надо делать сейчас, иначе это не будет сделано вовсе. Не то чтобы я прямо запаниковала, но было отчетливое ощущение, что ликвидация Хейлшема сдвинула все вокруг со своих мест. Вот почему слова Лоры о том, чтобы я стала помощницей Рут, так на меня подействовали, хоть я вначале и не проявила энтузиазма. Словно какая‑то часть меня приняла такое решение раньше и разговор с Лорой просто открыл мне на это глаза.

   Я приехала первый раз в реабилитационный центр Рут в Дувре – современный, с белыми кафельными стенами – всего через несколько недель после встречи с Лорой. С момента первой выемки у Рут, которую, как сказала Лора, она перенесла неважно, прошло месяца два. Когда я открыла дверь палаты, она сидела на краю кровати в ночной рубашке; увидев меня, она просияла и встала, чтобы обняться, но почти сразу ей пришлось снова сесть. Она сказала, что я отлично выгляжу, что прическа мне очень идет. Я не осталась в долгу, и все полчаса, что длился разговор, нам обеим, думаю, было действительно хорошо друг с другом. Беседовали о самом разном – о Хейлшеме, о Коттеджах, о том, чем мы занимались дальше, – и казалось, что мы можем так до бесконечности. Словом, обнадеживающее начало – намного лучше, чем я ожидала.

   Тем не менее во время той первой встречи ни слова не было сказано про то, как мы расстались. Кто знает – может быть, затронь мы эту тему сразу, все потом было бы у нас по‑другому? Мы просто обошли это молчанием и, поговорив сколько‑то, словно бы согласились считать, что ничего между нами тогда не произошло.

   Для первого раза это, вполне допускаю, было и здорово, но с тех пор как я официально сделалась ее помощницей и мы начали видеться регулярно, все отчетливей становилось ощущение, что у нас что‑то не складывается. Я завела обычай приезжать три‑четыре раза в неделю с минеральной водой и пакетом ее любимого печенья, и все, казалось, должно было идти как нельзя лучше – но не тут‑то было. Принимались о чем‑нибудь говорить, о чем‑нибудь вполне нейтральном – и вдруг без всякой видимой причины умолкали. Или, делая над собой усилие, поддерживали разговор, но чем дальше, тем он становился натужней и искусственней.

   Потом я однажды шла к ее палате по коридору и услышала, что в душевой напротив ее двери кто‑то есть. Я догадалась, что это Рут, и поэтому решила войти в палату и в ожидании встала у окна, за которым открывался далекий вид поверх множества крыш. Минут через пять появилась Рут, завернутая в полотенце. Честно говоря, я приехала примерно на час раньше обычного, и все мы, я думаю, чувствуем себя немножко беззащитными после душа, когда на нас нет ничего, кроме полотенца. И все‑таки меня поразило, какая тревога возникла у нее на лице. Попробую объяснить это получше. Разумеется, я предполагала, что она будет немного удивлена. Но все дело в том, что, когда она уже сообразила, что к чему, и узнала меня, была буквально секунда, может, чуть больше, когда она продолжала смотреть на меня если не со страхом, то уж точно с подозрением. Словно она долго‑долго ожидала от меня чего‑то нехорошего и теперь подумала, что наконец этот момент настал.

   В следующую секунду ничего такого в ее взгляде уже не было, и все у нас пошло как обычно, но мы обе в тот день испытали встряску. Мне стало очевидно, что Рут мне не доверяет, и, насколько я могу судить, сама она, может быть, именно тогда вполне это поняла. Как бы то ни было, атмосфера после той встречи ухудшилась еще больше. Словно мы выпустили что‑то на свободу и не только ничего этим не прояснили, но и волей‑неволей сильней прежнего почувствовали то, что стояло между нами. Дошло до того, что, прежде чем подняться к ней, я по нескольку минут сидела в машине и собиралась с духом. После одного такого посещения, когда мы, пока я проводила с ней все контрольные процедуры, даже рта не раскрыли и потом просто сидели в гробовом молчании, я чуть было не доложила им, что не справляюсь, что мне лучше отказаться от роли помощницы Рут. Но тут все опять изменилось – теперь из‑за лодки.

   Кто его знает, как такое получается. Иногда начнется с какой‑нибудь шутки, иногда со слуха. В считанные дни распространяется от центра к центру по всей стране, и вот уже про это толкуют все доноры до единого. На сей раз – лодка. Впервые я услышала о ней от двух своих доноров в Северном Уэльсе. А через несколько дней на эту тему завела разговор Рут. Я была очень рада, что у нас нашлось о чем поговорить, и стала ее расспрашивать.

   – Тут донор один есть этажом выше, – сказала Рут. – Его помощник ездил туда смотреть. Говорит, недалеко от дороги, так что спокойно можно подойти. Эта лодка сидит там на мели, а вокруг болото.

   – Как она туда попала?

   – Откуда я знаю? Может, владелец решил вот так от нее избавиться. Или в какой‑нибудь год, когда все было затоплено, она прибилась туда и застряла. Неизвестно. Говорят – старая рыбацкая лодка. С кабинкой на двух рыбаков, чтобы укрыться в непогоду.

   В следующие мои несколько посещений она всякий раз находила случай упомянуть про лодку. Потом однажды, когда она заговорила о том, что одного донора из ее центра помощник возил туда смотреть, я сказала:

   – Это не очень близко, как ты понимаешь. Час, а то и полтора езды.

   – Я ведь ни о чем тебя не прошу. Я прекрасно знаю, что на тебе и другие доноры.

   – Но я же вижу – ты хочешь. У тебя есть желание взглянуть на эту лодку?

   – Пожалуй, да. Есть желание. Сидишь тут день за днем… Хорошо бы что‑нибудь такое увидеть.

   – А как ты считаешь, – спросила я мягко, без тени насмешки, – если мы решим туда отправиться, не подумать ли о том, чтобы заехать к Томми? Потому что его центр совсем недалеко от места, где вроде бы находится эта лодка.

   Лицо Рут поначалу ничего не выразило.

   – Подумать, наверно, можно, – сказала она. Потом засмеялась: – Честное слово, Кэти, я не только из‑за этого все уши тебе прожужжала насчет лодки. Я действительно хочу на нее взглянуть. Столько времени по больницам, потом здесь взаперти сидишь. Такие вещи теперь больше значат, чем когда‑то. Но ладно уж, не буду скрывать: я знала. Я знала, что Томми в кингсфилдском центре.

   – Ты уверена, что хочешь с ним повидаться?

   – Да, – ответила она без колебаний, глядя мне в глаза. – Да, хочу.

   – Потом тихо добавила:

    – Я ведь очень давно его не видела. С самых Коттеджей.

   И тогда‑то мы наконец заговорили про Томми. По‑крупному ничего, впрочем, обсуждать не стали, нового я узнала очень мало. Но нам обеим, мне кажется, стало легче уже от того, что мы перестали о нем молчать. Рут сказала мне, что ко времени ее отъезда из Коттеджей (она простилась с ними осенью, вскоре после меня) они с Томми, по существу, разошлись.

   – На курсы нас с ним так или иначе определили в разные места, – продолжала она, – и разрывать отношения по всем правилам особого смысла не было. Так что мы продолжали считаться парой, пока я не уехала.

   Дальше мы на той стадии в тему не углублялись. Что касается лодки, я в тот день не сказала насчет поездки ни «да», ни «нет». Но Рут недели две потом всякий раз об этом заговаривала, и план сам собой становился все более определенным, пока наконец я через знакомого не послала весточку помощнику Томми, где говорилось, что если Томми не будет против, то мы заедем в Кингсфилд в определенный день на следующей неделе.

 

   Мне в то время почти не приходилось бывать в Кингсфилде, поэтому мы по дороге туда несколько раз останавливались поглядеть на карту и, несмотря на все старания, на несколько минут опоздали. По сравнению с другими этот реабилитационный центр не очень хорошо оборудован и неудачно расположен, и если бы не ассоциации, которые у меня теперь есть, Кингсфилд не был бы сейчас для меня таким местом, куда хочется поехать. Центр находится на отшибе, добираться туда неудобно, а ощущения настоящего спокойствия и тишины там все равно не возникает. Постоянно слышно движение по большому шоссе за забором, и все время такое чувство, что переоборудование здесь не доведено как следует до конца. Во многие донорские палаты не въезжает кресло‑каталка, вдобавок в одних там душно, в других, наоборот, гуляют сквозняки. Очень мало ванных комнат, а какие есть, те трудно содержать в чистоте, зимой в них холодно, и расположены они в целом слишком далеко от палат. Словом, Кингсфилд очень сильно уступает, например, дуврскому центру, куда поместили Рут, с блестящим кафелем и двойными окнами, которые плотно закрываются одним поворотом ручки.

 

   Продолжение