| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
| Календарь | | « Май 2024 » | | Пн | Вт | Ср | Чт | Пт | Сб | Вс | | | | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 |
|
|
Позднее, когда Кингсфилд уже стал мне знаком и дорог, я увидела в одном из его административных зданий черно‑белую фотографию в рамке, сделанную до переоборудования, когда здесь еще был кемпинг для обычных семей. Снимок относится, вероятно, к концу пятидесятых или началу шестидесятых, и на нем виден большой прямоугольный плавательный бассейн с беззаботной отдыхающей публикой: дети, родители – все плещутся и весело проводят время. Вокруг бассейна сплошь бетон, но люди поставили себе шезлонги и большие круглые тенты. Когда я впервые это увидела, я не сразу узнала то, что доноры сейчас называют Площадью, – место, где ставят машины все посетители центра. Бассейн, конечно, засыпан и забетонирован, но контур его остался, и у одного края – кстати, пример незавершенности, о которой я говорила, – они сохранили металлический остов вышки для прыжков. Только когда я взглянула на фотографию, мне стало понятно, что это за остов и зачем он здесь, и с тех пор всякий раз, как я его вижу, мне невольно представляется ныряльщик, которого встретит не вода, а бетон.
Я бы вообще, может быть, не распознала эту Площадь на снимке, если бы не белые, казарменного типа двухэтажные строения на заднем плане по сторонам бассейна. Там, судя по всему, отдыхающие ночевали, и, хотя внутри все наверняка сильно изменилось, внешний вид строений остался почти неизменным. В каком‑то смысле, я думаю, Площадь сегодня играет примерно такую же роль, как в то время бассейн. Это здесь главное место общения: доноры выходят сюда подышать воздухом и поболтать. На Площади стоит несколько деревянных скамеек, но доноры, особенно в жару и в дождь, предпочитают собираться под навесом, в который переходит плоская крыша корпуса отдыха, расположенного с дальней стороны за старой вышкой для прыжков.
В тот день, когда я повезла Рут в Кингсфилд, было пасмурно и прохладно, и Площадь была пуста, если не считать шести‑семи неясно видимых фигур под этим навесом. Когда я остановила машину в прямоугольнике бывшего бассейна (о чем я тогда, конечно, не знала), одна из фигур, отделившись от группы, двинулась к нам, и я увидела, что это Томми. На нем была выцветшая зеленая тренировочная куртка, и он заметно отяжелел за прошедшие годы. Рут, сидевшую около меня, вдруг охватила паника:
– Слушай, что нам делать – выйти? Нет, нет, не надо. Тут остаемся, тут.
Не знаю, как я собиралась поступить, но когда Рут это сказала, я почему‑то, не раздумывая толком, взяла и вышла из машины. Рут осталась сидеть, и поэтому Томми, когда приблизился, посмотрел вначале на меня и обнял меня первой. От него шел слабый запах чего‑то медицинского, чего именно – я не могла разобрать. Потом, хотя между нами еще ничего не было сказано, мы оба почувствовали, что Рут смотрит на нас из машины, и отстранились друг от друга.
Ветровое стекло было полно отраженным небом, и видеть Рут я поэтому могла не очень хорошо. Но мне показалось, что лицо у нее серьезное и неподвижное, словно она смотрит спектакль, где мы с Томми – актеры. Что‑то странное было в ее взгляде, и мне из‑за этого стало чуточку не по себе. Томми прошел мимо меня к машине, открыл заднюю дверь, сел на сиденье, и я в свой черед увидела через стекло, как они здороваются, обмениваются короткими фразами, потом вежливо чмокают друг друга в щеки.
Через Площадь из‑под навеса на нас смотрели другие доноры, и хотя никакой враждебности я в них не почувствовала, мне вдруг захотелось как можно скорее уехать. Но я заставила себя не спешить с возвращением в машину, чтобы Томми и Рут могли немножко побыть наедине.
Вначале мы петляли по узким извилистым дорожкам, потом выехали на почти пустое шоссе среди открытой, лишенной примет сельской местности. Об этой части поездки к застрявшей лодке вспоминаю, что впервые бог знает за сколько времени сквозь серую пелену пробилось слабое солнце, и, поглядывая на сидевшую рядом Рут, я всякий раз видела у нее на лице еле заметную тихую улыбку. Что же касается разговоров, мне помнится, мы во многом вели себя так, будто виделись регулярно и не имели нужды обсуждать ничего такого, что не имело бы отношения к нашей прямой цели. Я спросила Томми, видел ли он уже лодку, и он ответил, что нет, но многие доноры из его центра видели. У него были возможности, но он их не использовал.
– Не то чтобы я не хотел, не в этом дело, – сказал он, наклонившись к нам с заднего сиденья. – Трудновато было, только и всего. Собрался даже однажды с двумя донорами и их помощниками – но тут как раз у меня кровотечение, и я не смог. Это было давно, сейчас ничего такого со мной не случается.
Мы ехали дальше через пустую местность, и в какой‑то момент Рут повернулась на сиденье лицом к Томми и просто стала на него смотреть. Слабая улыбка с ее лица не сходила, но она молчала, и я видела в зеркальце, что Томми сделалось неуютно. Он то отворачивался и смотрел в окно, то опять на нее, то опять в окно. Немного погодя Рут, по‑прежнему глядя на него, принялась рассказывать довольно‑таки бессвязную историю про какую‑то доноршу из ее центра, о которой мы ни разу не слышали, – и все время она не сводила с Томми глаз и продолжала улыбаться этой мягкой улыбкой. То ли из‑за того, что мне наскучил ее рассказ, то ли желая выручить Томми, я вскоре ее перебила:
– Рут, нам не обязательно знать о ней все до мелочей.
Я сказала это без малейшей досады и ничего особенного в виду не имела. Но тут вдруг, не дожидаясь, когда умолкнет Рут, и едва позволив мне окончить фразу, Томми фыркнул, чего я раньше никогда от него не слышала. И проговорил:
– Вот‑вот, я то же самое хотел сказать. Я давно уже нить потерял.
Я смотрела на дорогу, поэтому мне трудно было понять, ко мне он обратился или к Рут. Как бы то ни было, Рут перестала рассказывать и медленно повернулась обратно – лицом вперед. Очень уж огорченной она не выглядела, но уже не улыбалась, и взгляд ее был устремлен куда‑то вдаль – в небосклон перед нами. Но скажу честно: не о Рут я тогда думала в первую очередь. Томми заставил мое сердце екнуть: одного его коротенького смешка, выражавшего согласие со мной, хватило, чтобы я почувствовала новую близость с ним после всех этих лет.
Нужный поворот я увидела минут через двадцать езды. Дальше – по узкой извилистой дороге, стесненной живыми изгородями, до купы платанов. Оттуда в направлении леса мы двинулись пешком, я – впереди, но там, где тропа среди деревьев разделялась натрое, мне пришлось остановиться и достать бумажку с объяснениями. Стоя и с трудом разбирая почерк, я вдруг почувствовала, что за спиной у меня Рут и Томми молчат и ждут, почти как дети, когда я скажу, какой дорогой идти.
Мы вошли в лес, и, хотя тропа была довольно ровная, я заметила, что Рут дышит все тяжелее и тяжелее. А вот Томми, судя по всему, трудностей не испытывал – правда, намек на хромоту в его походке все же ощущался. Потом впереди показался забор из ржавой колючей проволоки, сильно провисшей и раздерганной, на покосившихся столбах. Увидев его, Рут встала как вкопанная.
– Ну что же это такое! – воскликнула она с отчаянием в голосе. Потом повернулась ко мне: – Ты ничего про это не говорила. Ты не говорила, что надо продираться через колючую проволоку!
– Тут очень легко будет подлезть, – сказала я. – Только надо ее немножко придержать друг для друга.
Но Рут вконец расстроилась и не двигалась с места. Вот тут‑то, когда она стояла и плечи ее ходили ходуном от одышки, Томми, похоже, в первый раз понял, как она стала слаба. Может быть, смутно ощущал и до этого, но гнал от себя такую мысль. Теперь он уставился на нее и долго смотрел – секунду за секундой. А потом – хотя полной уверенности, что он подумал именно это, у меня, конечно, нет – мы оба, Томми и я, вспомнили, что в машине, можно сказать, ополчились на нее вдвоем. И тогда почти непроизвольно мы подошли к ней с разных сторон, я взяла ее под руку, Томми подхватил под локоть, и мы осторожно повели ее к забору.
Я отпустила Рут только для того, чтобы подлезть самой. Потом я держала проволоку так высоко, как только могла, и мы с Томми помогли Рут пройти. Оказалось не так уж и трудно – все более или менее сводилось к ее неуверенности в себе, и с нашей помощью она, в общем, справилась со страхом. Перейдя на ту сторону, она даже потянулась, чтобы помочь мне придержать проволоку для Томми. Он легко преодолел препятствие, и Рут сказала ему:
– Вся проблема – наклониться. Мне что‑то гибкости иногда не хватает.
Вид у Томми был немного смущенный – то ли из‑за теперешнего, то ли он опять вспомнил, как мы обошлись с Рут в машине. Он показал кивком на деревья впереди:
– Я думаю, нам туда. Правильно, Кэт?
Я еще раз взглянула на бумажку и повела их дальше. В глубине леса было сумрачно, и почва становилась все более топкой.
– Надеюсь, мы не заблудимся, – со смешком сказала Рут у меня за спиной, обращаясь к Томми; но я уже видела впереди прогалину.
И теперь, получив чуточку времени подумать, я сообразила, почему меня так обеспокоило случившееся в машине. Дело было не столько даже в том, что мы напали на Рут, сколько в ее безответности: в прежние времена немыслимо было, чтобы она услышала такое и не дала отпора. Когда это до меня дошло, я остановилась, подождала Рут с Томми и одной рукой обняла ее за плечи.
На сентиментальничанье это вряд ли могло быть похоже. Обычное поведение помощника, вот и все, потому что теперь походка ее действительно сделалась нетвердой, и я задумалась, не переоценила ли я ее силы, планируя эту поездку. Чем дальше, тем более затрудненным было ее дыхание, и, когда мы пошли рядом, она стала то и дело ко мне приваливаться. Но вот мы уже миновали деревья, вышли на прогалину – и увидели лодку.
Прогалиной, впрочем, это нельзя было назвать: редкий лес, через который мы шли, кончился, и впереди, сколько хватало глаз, простиралось болото. Бледное небо казалось огромным и отражалось в лоскутах стоявшей там и тут воды. По торчащим из топи мертвым стволам‑призракам, многие из которых обломились на небольшой высоте, видно было, как отступил здесь лес. А за этими стволами, ярдах примерно в шестидесяти, освещенная слабеньким солнцем – она самая. Лодка, увязшая в болоте.
– Ой, правда, она точно такая, как мне описывали, – сказала Рут. – Красиво как.
Мы двинулись дальше к лодке, и в тишине, которая нас окружала, под ногами послышалось чавканье. Вскоре я почувствовала, что подошвы слегка утягивает вниз, под пучки травы, и скомандовала:
– Стоп, ребята, дальше не идем.
Рут и Томми, шедшие за мной, возражать не стали; я оглянулась и увидела, что он опять взял ее под руку. Ясно было, впрочем, что он помогает ей идти, ничего больше. Широкими шагами я добралась до ближайшего мертвого ствола, под которым почва была тверже, и взялась за него для равновесия. Рут с Томми выбрали обломок ствола чуть сзади и левее, пустой и еще более трухлявый. Они пристроились на нем каждый со своей стороны и замерли. Мы все стали рассматривать лодку. Теперь было видно, что краска на ней сильно облупилась, что деревянный каркас кабинки рушится. Когда‑то лодка была выкрашена в небесно‑голубой цвет, но сейчас казалась под этим небом почти белой.
– Не понимаю все‑таки, как она сюда попала, – сказала я, повысив голос, чтобы они услышали. Я ожидала эха, но прозвучало на удивление глухо, как в обитой ковром комнате. Потом у меня за спиной Томми проговорил:
– Может быть, примерно так и Хейлшем сейчас выглядит. Вы не думаете?
– С какой стати он будет так выглядеть? – Голос Рут был непритворно озадаченным. – Он не может превратиться в болото только из‑за того, что его закрыли.
– Не может, не может. Брякнул не подумав. Почему‑то я его теперь все время себе таким представляю. Логики никакой. Честно говоря, все это здесь очень похоже на картинку у меня в голове. Кроме лодки, конечно. Я даже был бы доволен, если бы в Хейлшеме было так же.
– Забавно, – сказала Рут. – Тут мне недавно сон приснился под утро. Будто бы я наверху в классе четырнадцать. Я знаю, что Хейлшем уже закрыли, но зачем‑то нахожусь в классе четырнадцать, смотрю в окно – а там снаружи все затоплено. Огромнейшее озеро. А под окнами плавает мусор – пустые пакеты из‑под сока, всякое такое. Но никакого там ощущения тревоги, паники – все тихо‑мирно, в точности как здесь. Я знала, что никакой опасности для меня нет – просто Хейлшем закрыли, вот и все.
– Между прочим, – сказал Томми, – в нашем центре какое‑то время была Мег Б. От нас ее на север куда‑то отправили на третью выемку. Понятия не имею, как она. Может, кому‑нибудь из вас говорили?
Я покачала головой, а потом, не услышав ничего от Рут, обернулась к ней. В первый момент мне показалось, что она по‑прежнему разглядывает лодку, но потом я увидела, что она смотрит на серебристый след дальнего самолета, медленно поднимающегося по небу. Помолчав, она сказала:
– Мне другое говорили. Мне говорили про Крисси. Что она завершила во время второй выемки.
– Я тоже слышал, – подтвердил Томми. – Видимо, так оно и есть. Я слышал в точности то же самое. Безобразие. Только на второй. Я вот проскочил – мне радоваться надо.
– Я думаю, это происходит гораздо чаще, чем нам говорят, – сказала Рут. – Вон помощница моя сидит, наверняка знает. Знает – но молчит.
– Да нет никакого тут особенного заговора молчания, – возразила я, опять повернувшись к лодке. – Иногда такое случается. Крисси очень жалко, конечно. Но это нечастое явление. Они довольно аккуратны сейчас.
– А я уверена, что это происходит куда чаще, чем они говорят, – повторила Рут. – Потому‑то нас и переводят между выемками в другие места.
– Я тут как‑то увидела Родни, – вспомнила я. – Вскоре после того, как Крисси завершила. Я встретила его в клинике в Северном Уэльсе. Он был ничего.
– Наверняка ведь он был в тоске из‑за Крисси, – сказала Рут. Потом обратилась к Томми:
– Вот видишь – они половину говорят, половину скрывают.
– Нет, убиваться он не убивался, – не согласилась я. – Опечален – да, был, конечно. Но в общем состояние ничего. Они же не встречались, наверно, года два. Он сказал, он думает, что Крисси приняла это спокойно. Кому знать, как не ему.
– Откуда он может знать? – вскинулась Рут. – Как он мог выведать, что чувствовала Крисси, чего ей хотелось? Ведь не он лежал на этом столе и цеплялся за жизнь. Так откуда ему знать?
Эта вспышка напомнила мне прежнюю Рут и заставила опять к ней повернуться. Мне показалось – хотя, может быть, это был только блеск в ее глазах, – что она смотрит на меня жестко, сурово.
– Хорошего мало, – сказал Томми. – Завершить на второй выемке. Ничего хорошего.
– Не верю, что Родни принял это как должное, – продолжала Рут. – Ты, наверно, всего несколько минут с ним говорила. Что ты за это время могла понять?
– Это так, конечно, – сказал Томми. – Но Кэт говорит, они давно расстались…
– Не имеет значения, – перебила его Рут. – В каком‑то смысле это только все утяжеляет.
– Я видела массу людей в таком же положении, как Родни, – сказала я. – Свыкаются, примиряются.
– Откуда ты знаешь? – спросила Рут. – Откуда ты можешь знать? Ты пока только помощница.
– Помощникам много чего приходится видеть. Ужас как много.
– Не знает она – правда, Томми? Что это на самом деле такое.
Какое‑то время мы обе смотрели на Томми, но он продолжал разглядывать лодку. Потом сказал:
– В моем центре был парень один. Страшно беспокоился, что не вытянет вторую. Говорил – нутром это чувствует. Но все прошло отлично. Ему сейчас уже сделали третью, и он в полном порядке. – Томми прикрыл ладонью глаза от солнца.
– Я помощник был никакой. Даже машину водить не научился. Вот почему, наверно, меня так быстро вызвали на первую. Да, хоть они и говорят, что одно с другим не связано. В общемто я не в претензии. Донор я неплохой, а помощник был паршивый.
Все немного помолчали. Потом Рут, теперь уже более спокойным голосом, сказала:
– Я думаю, я прилично справлялась, когда была помощницей. Но пяти лет с меня хватило. Примерно как у тебя, Томми: когда пришло время донорства, была к этому готова. Чувствовала, что так и должно быть. В конце концов, нам же положено ими становиться, правда?
Я не была уверена, что она ждет от меня ответа. Не было ощущения, что она к чему‑то клонит, и вполне вероятно, она произнесла эти слова просто по привычке – ведь доноры говорят такое друг другу сплошь и рядом. Когда я снова к ним повернулась, Томми по‑прежнему держал ладонь над глазами.
– Жаль, что нельзя ближе подойти к этой лодке, – сказал он. – Может, удастся выбраться сюда еще раз, когда будет суше.
– Я рада, что увидела ее, – мягко промолвила Рут, – Очень красивая. Но вообще‑то хочется уже назад. Здесь ветер, прохладно.
– По крайней мере мы бросили на нее взгляд, – сказал Томми. Идя к машине, мы беседовали куда более непринужденно, чем по дороге к лодке. Рут и Томми обсуждали условия в своих центрах – еда, полотенца и прочее, – и я все время участвовала в разговоре, потому что они то и дело спрашивали меня, что в порядке вещей, а что нет, если сравнивать с другими центрами. Походка Рут была теперь намного тверже, а когда мы подошли к забору и я приподняла перед ней проволоку, она почти не замешкалась.
Мы сели в машину – Томми опять сзади, – и вначале атмосфера в ней была превосходная. Когда я теперь вспоминаю эту часть пути, мне, может быть, и чудится намек на что‑то невысказанное, но вполне допускаю, что на мое нынешнее восприятие влияет случившееся чуть позже.
Началось примерно так же, как в тот раз. Мы выехали обратно на длинную, почти пустую дорогу, и Рут сделала какое‑то замечание о рекламном щите, который мы проезжали. Что на нем было, я сейчас даже и не помню – в общем, одно из этих огромных рекламных полотнищ на обочинах шоссе. Рут обратилась почти что сама к себе, явно не имея в виду ничего особенного. Сказала примерно вот что:
– Боже мой, ну что это такое. Могли бы хоть попытаться изобразить что‑нибудь новенькое.
Но Томми возразил ей с заднего сиденья:
– А мне лично нравится. Это и в газетах было. Что‑то, по‑моему, в этом есть.
Может быть, я захотела вернуть возникшее было между мной и Томми ощущение близости: ведь, хотя вылазка к лодке была сама по себе очень хороша, я начинала чувствовать, что, помимо наших первых объятий и того эпизода в машине, нас с Томми мало что сегодня по‑настоящему связывает. И как‑то так получилось, что я сказала:
– Мне тоже нравится этот плакат. Чтобы такое сделать, нужно куда больше усилий, чем кажется.
– Точно, – подтвердил Томми. – Мне говорили, что не одна неделя на это уходит. Может, и не один месяц. Люди ночами трудятся иногда, вкалывают и вкалывают, пока все не выйдет как надо.
– Очень легко, – сказала я, – критиковать, когда просто промахиваешь мимо.
– Легче всего на свете, – согласился Томми.
Рут, ничего не говоря, все смотрела и смотрела вперед на пустую дорогу. Потом я сказала:
– Кстати, о плакатах. Я тут заметила еще один, когда мы ехали из Кингсфилда. Вот‑вот он опять будет – теперь на нашей стороне. В любой момент может появиться.
– Что за плакат? – спросил Томми.
– Увидишь. Скоро он опять будет.
Я посмотрела на Рут, сидевшую сбоку от меня. Сердитыми ее глаза мне не показались – только настороженными. В них даже и надежда, пожалуй, читалась – надежда на то, что плакат, когда он возникнет, окажется совсем безвредным. К примеру, напоминанием о Хейлшеме, в таком вот роде. Я видела все это по ее лицу: оно блуждало от выражения к выражению и ни на одном не могло остановиться. Взгляд при этом был все время устремлен вперед. Я сбросила скорость и затормозила, свернув на неровную, поросшую травой обочину.
– Почему мы встали, Кэт? – спросил Томми.
– Потому что отсюда лучше всего видно. Ближе будет слишком высоко.
Мне слышно было, как Томми сзади нас ерзает, стараясь разглядеть все как следует. Рут не шевелилась, и я даже не могла понять, смотрит ли она на плакат вообще.
– Да, конечно, это не совсем то же самое, – сказала я чуть погодя. – Но похоже все‑таки. Офис с открытой планировкой, динамичные сотрудники, улыбки на лицах.
Рут молчала, но Томми сзади отозвался:
– Я понял. Ты про офис, на который мы тогда ездили смотреть.
– Не только, – сказала я. – Еще и про рекламную картинку. Мы ее нашли на дороге. Вспоминаешь, Рут?
– Что‑то не очень, – тихо ответила она.
– Да ладно тебе. Ты знаешь, о чем я говорю. О журнале, который валялся на дороге. Около лужи. Он тебя страшно заинтересовал. Забыть ты не могла, не прикидывайся.
– Да, кажется, было такое.
Голос Рут упал почти до шепота. Тяжелый грузовик, проезжая, заставил нашу машину завибрировать и на несколько секунд заслонил рекламный щит. Рут наклонила голову, словно надеялась, что грузовик сотрет изображение навсегда, и не подняла взгляда, когда плакат опять стал хорошо виден.
– Странно сейчас обо всем этом думать, – сказала я. – Помнишь, сколько ты рассуждала на эту тему? Что будешь когда‑нибудь работать в таком вот офисе.
– Да, точно, потому‑то мы тогда и поехали, – сказал Томми, как будто только что вспомнил. – В Норфолк, искать твое «возможное я». Женщину, которая работала в офисе.
– Тебе не кажется, – спросила я Рут, – что тебе стоило попробовать это выяснить? Да, ты была бы первая. Первая, о ком мы знали бы, что ей такое разрешили. Но чем черт не шутит. Ты ни разу не задумывалась, что было бы, если бы ты попыталась?
– Как я могла попытаться? – Рут было еле слышно. – Это мечта у меня такая была. Вот и все.
– Но попробовать хотя бы выяснить. Мало ли – а вдруг разрешили бы?
– Правда, Рут, – сказал Томми. – Попытку сделать, может, и стоило. Ты ведь все время об этом рассуждала. Кэт, по‑моему, права.
– Я не все время об этом рассуждала, Томми. Во всяком случае, я такого не помню.
– Нет, Рут, Томми верно говорит. Попытаться хотя бы следовало. Тогда при виде такого плаката ты сразу вспомнила бы, что хотела этого и выясняла по крайней мере…
– Как, скажи на милость, я могла это выяснить?
В первый раз за весь разговор голос Рут отвердел, но потом она вздохнула и опять опустила взгляд. После этого Томми проговорил:
– Ты часто высказывалась в том смысле, что к тебе может быть особое отношение. Оно и правда могло, наверно, быть. Спросить, по крайней мере, надо было.
– Так, допустим, – сказала Рут. – Ты говоришь – спросить. Но как? Куда я должна была обратиться? Не могла я ничего ни спросить, ни выяснить.
– А все‑таки Томми прав, – не уступала я. – Если ты считала, что заслуживаешь особого отношения, тебе следовало хотя бы спросить. Разыскать Мадам и спросить.
Едва я это сказала – едва упомянула про Мадам, – я поняла, что совершила ошибку. Рут подняла на меня глаза, и я увидела на ее лице вспышку торжества. Это бывает иногда в фильмах: один навел на другого пистолет и заставляет его делать всякие вещи, потом вдруг какая‑то оплошность, борьба – и пистолет уже у второго. И этот второй, еще не до конца веря своему счастью, пронзает первого сияющим взглядом, который сулит все виды отмщения. Примерно так вдруг посмотрела на меня Рут, и, хотя я ничего не сказала об отсрочках, я произнесла слово «Мадам», и мне ясно было, что теперь мы находимся на совершенно иной территории.
Рут увидела, что я в панике, и повернулась на сиденье ко мне лицом. Я готовилась отразить ее атаку, говорила себе, что мне все равно, с чем она на меня двинется, ведь времена, когда она могла вить из меня веревки, давно прошли. Я говорила себе все это и потому совершенно не ожидала услышать то, что услышала.
– Кэт, – сказала Рут, – я никак не могу рассчитывать, что ты меня простишь. Я даже думаю, что тебе не надо этого делать. Но все равно я прошу у тебя прощения.
Я была так этим поражена, что ничего не сумела вымолвить, кроме слабенького:
– За что?
– За что? Ну, для начала за то, что я все время лгала тебе насчет твоих желаний. Помнишь – ты тогда мне говорила, что иной раз готова этим заниматься чуть не с кем угодно.
Томми опять пошевелился на заднем сиденье, но Рут теперь, подавшись вперед, смотрела на меня в упор, как будто в машине не было никого, кроме нас двоих.
– Я видела, как ты этим обеспокоена, – продолжала она. – И я должна была тебе объяснить. Должна была сказать, что со мной происходит в точности то же самое. Сейчас, конечно, ты все это и так понимаешь. Но тогда не понимала, и я обязана была тебе сказать. Что, несмотря даже на отношения с Томми, я иногда не могла удержаться и делала это с другими. С тремя по меньшей мере, пока мы были в Коттеджах.
Говоря все это, она по‑прежнему не смотрела в сторону Томми. Но как пренебрежение это не выглядело – просто она все силы бросила на то, чтобы ее слова до меня дошли, и прочее потеряло значение.
– Несколько раз это на языке у меня вертелось, – сказала она. – Но я промолчала все‑таки. Даже тогда, в то время я сознавала, что когда‑нибудь ты все это вспомнишь, поймешь и обвинишь меня. Сознавала – но ничего тебе не говорила. Нет никаких причин, чтобы ты когда‑нибудь простила меня, но я все же прошу тебя об этом, потому что… Она внезапно умолкла.
– Почему? – спросила я. Она засмеялась:
– Да так, нипочему. Я хотела бы получить от тебя прощение, но не рассчитываю на него. В любом случае это еще далеко не все, это только малая часть. Главное – что я помешала вам с Томми быть вместе. – Ее голос снова превратился чуть ли не в шепот. – Это было самое плохое, что я сделала.
Она немного повернулась и в первый раз боковым зрением посмотрела на Томми. Потом, почти сразу, опять направила взгляд на меня одну, но теперь ощущение было такое, что она обращается к нам обоим.
– Это было самое плохое, что я сделала, – повторила она. – За это я даже не прошу у вас прощения. О господи, я столько раз повторяла это про себя, что теперь поверить не могу, что говорю по‑настоящему. Надо было, чтобы это были вы с Томми. Я не собираюсь делать вид, что только потом это поняла. Разумеется, всегда понимала, с самых ранних пор, какие могу вспомнить. И все‑таки не давала вам сойтись. Я не прошу у вас прощения, я не для того сейчас завела этот разговор. Я хочу, чтобы вы это исправили. Исправили вред, который я вам причинила.
– Что‑то я не пойму тебя, Рут, – сказал Томми. – Как это – исправили вред?
Его голос был мягким, и в нем звучало какое‑то детское любопытство. Это‑то, я думаю, и заставило меня разрыдаться.
– Кэти, выслушай меня, – сказала Рут. – Вам с Томми надо попытаться получить отсрочку. Если это будете вы, то шанс есть. Реальный шанс.
Она положила мне на плечо ладонь, но я резко ее сбросила и гневно посмотрела на Рут сквозь слезы.
– Поздно пытаться. Время упущено.
– Нет, Кэти, совсем даже не поздно, ничего не упущено. Да, у Томми было две выемки. Но разве это что‑нибудь меняет?
– Поздно, поздно все это затевать…
– Я зарыдала с новой силой.
– Даже думать об этом глупо. Так же глупо, как мечтать о работе в том офисе. Поезд давно уже ушел.
Но Рут качала головой.
– Да нет же, не поздно. Томми, скажи ей ты.
Я сидела, сильно наклонившись к рулю, и поэтому не видела Томми вовсе. Раздалось его озадаченное мычание, но слов никаких он не произнес.
– Послушайте меня, – снова заговорила Рут, – послушайте оба. Мне надо было, чтобы мы все втроем сюда отправились, потому что я хотела сказать то, что сказала. Но еще я должна вам кое‑что дать.
– Говоря, она шарила в карманах куртки и теперь держала в руке смятый клочок бумаги.
– Томми, возьми лучше ты. Смотри не потеряй. Потому что вдруг Кэти еще надумает.
Томми просунул руку между спинками сидений и взял бумажку.
– Спасибо, Рут, – сказал он так, словно получил от нее шоколадку. Потом, через несколько секунд, спросил: – Что это? Я не понимаю.
– Это адрес Мадам. Помнишь, как вы меня оба сейчас уговаривали попытаться? Вот сами и попытайтесь.
– Где ты его откопала? – спросил Томми.
– Не так‑то просто было. Времени потратила уйму, даже без риска не обошлось. Но в конце концов раздобыла – для вас. Теперь все в ваших руках, найдите ее и попытайтесь.
Я тем временем перестала плакать и запустила мотор.
– Ладно, хватит, – сказала я. – Пора везти Томми обратно. Потом еще самим ехать и ехать.
– Но пожалуйста, подумайте об этом, оба подумайте, хорошо?
– Сейчас я просто еду назад, – сказала я. – Томми, ты сохранишь адрес? На случай, если Кэти решится.
– Сохраню, – пообещал Томми. Потом, тоном гораздо более серьезным, чем в первый раз, промолвил: – Спасибо, Рут.
– Так, лодку мы посмотрели, – сказала я, – и все, надо двигаться. До Дувра нам добираться два часа, если не больше.
Я снова вырулила на шоссе, и, насколько помню, мы до самого Кингсфилда почти не разговаривали. Под навесом, когда мы въехали на Площадь, по‑прежнему тесной кучкой стояли несколько доноров. Я развернулась и выпустила Томми. Ни я, ни Рут не обняли его и не поцеловали, но, идя к группе доноров, он на полдороге обернулся, широко улыбнулся нам и помахал.
Это может показаться странным, но на обратном пути к дуврскому центру мы, по существу, ничего из сегодняшних событий не обсуждали. Отчасти потому, что Рут очень устала – разговор на обочине, казалось, лишил ее всяких сил. Но еще, я думаю, мы обе чувствовали, что хватит серьезных бесед для одного дня, что от попыток продолжить пользы не будет. Что испытывала Рут по дороге домой, я толком не знаю, но я лично, когда сильные переживания улеглись, когда стемнело и зажглись огни вдоль шоссе, была в очень даже неплохом состоянии. Словно ушло что‑то, очень долго надо мной нависавшее, и хотя сказать, что все уладилось, конечно, было нельзя, открылось по крайней мере окошко к чему‑то лучшему. Не то чтобы я ощущала подъем или что‑нибудь в этом роде. Отношения между нами тремя представлялись мне тонкими и сложными, я была напряжена – но напряжена как‑то по‑хорошему.
Мы даже Томми не стали обсуждать – согласились только, что выглядит он нормально, и попытались прикинуть, сколько он прибавил в весе. Потом потянулись большие отрезки пути, когда мы обе просто молча смотрели на дорогу.
И только через несколько дней я увидела, какую перемену вызвала эта поездка. Вся закрытость, вся подозрительность между мной и Рут испарилась, и мы, казалось, вспомнили все, что значили друг для друга. Тут‑то и началась у нас эта пора – близилось лето, здоровье Рут наконец‑то стабилизировалось, я приезжала под вечер с минеральной водой и печеньем, и мы сидели бок о бок у ее окна, смотрели, как солнце опускается за крыши, и говорили про Хейлшем, про Коттеджи, про все, что взбредало нам на ум. Когда я думаю о Рут сейчас, мне, конечно, печально из‑за того, что ее не стало, но я и благодарность испытываю – благодарность за этот вот последний период. Была все же одна тема, которую мы по‑настоящему никогда не затрагивали, – а именно то, что Рут сказала нам тогда в машине. Время от времени, правда, она на это намекала. Говорила примерно так:
– И все‑таки ты не думала больше о том, чтобы стать помощницей Томми? Ты ведь знаешь, что сможешь это устроить, если захочешь.
|
