Персональный сайт - продолжение не отпускай меня4

Дело было вот как: через несколько дней после их ссоры я и еще кто‑то из девочек сидели в комнате творчества и рисовали натюрморт. Духота, помню, была страшная, не помогал даже вентилятор, который стрекотал сзади. Работали углем, пристроив доски на коленях, потому что мольберты кто‑то унес. Рядом со мной сидела Синтия И., мы болтали о том о сем и жаловались на жару. Потом как‑то разговор съехал на мальчиков, и она сказала, не поднимая глаз от рисунка:

Произнесено было вскользь, но проницательности Синтия не была лишена, и то, что она не принадлежала к нашей компании, лишь добавляло ее замечанию веса. Я хочу сказать – невольно возникла мысль: Синтия выразила то, что думает каждый, с какого бы расстояния он на все ни смотрел. Как ни верти, мы дружили с Томми не один год, пока не пришло время всех этих парочек. Со стороны я и правда запросто могу выглядеть «полноправной преемницей» Рут. На замечание Синтии я, однако, не отреагировала никак, и она эту тему, которую затронула только мимоходом, развивать не стала.

Я пожала плечами, словно говоря: «Ну и что?» На том у нас и кончилось, но чуть позже в голову полезли всякие мысли. Что Ханна имела в виду? Что Томми без Рут выглядит каким‑то потерянным? И только? Да нет, не похоже – я слишком хорошо знала Ханну. Она так шевельнула локтем и так понизила голос, что было совершенно ясно: она тоже думает обо мне как о «полноправной преемнице» – скорее всего, так думают обо мне многие.

Все это, как я сказала, здорово меня запутало, а ведь до того момента у меня только и было, что план насчет Гарри. Сейчас я на сто процентов уверена, что, если бы не эта история с «полноправной преемницей», Гарри стал бы у меня первым. Я все для этого подготовила, дело было на мази. Я и сейчас думаю, что Гарри – это был хороший выбор на тот момент. Мне кажется, он был бы ласков и тактичен, он понял бы, что мне от него нужно.

Я мельком видела Гарри около двух лет назад в центре реабилитации в Уилтшире. Его привезли после выемки. Я была не в лучшем настроении, потому что мой донор завершил прошлой ночью. Виноватой меня в этом никто не считал – причиной стала небрежно проведенная операция, – и все‑таки я чувствовала себя не ахти. Большую часть ночи провела на ногах, дел в таких случаях хватает, и утром была в приемном отделении, собиралась уже уходить, как вдруг появился Гарри. Его ввезли на кресле‑каталке – не потому, как я потом выяснила, что он в принципе не мог сам передвигаться, а из‑за слабости, – и я более или менее уверена, что он не узнал меня, когда я подошла и поздоровалась. Я думаю, у меня не было причин претендовать на какое‑то особое место в его памяти. Кроме той попытки сближения, дела мы друг с другом почти не имели. Для него, если он помнил меня вообще, я, наверно, была дурочкой, которая подкатилась к нему однажды, спросила, как он насчет секса, а потом пошла на попятный. Он тогда, надо сказать, повел себя очень даже по‑взрослому: не разозлился на меня, не стал всем говорить, что я динамистка, ничего такого. Так что когда я в тот день увидела, как его везут, возникло чувство благодарности и стало жаль, что не я его помощница. Я огляделась, но того, кто был его помощником, даже не оказалось поблизости. Санитары спешили увезти Гарри в палату, поэтому говорили мы недолго. Я просто поздоровалась, пожелала ему побыстрее набраться сил, он устало улыбнулся. Когда я упомянула о Хейлшеме, он поднял большой палец, но я видела, что он меня не узнал. Если бы мы встретились позже, когда он уже не был таким обессиленным и не так был напичкан медикаментами, он, может быть, постарался бы и припомнил меня.

Но я говорю, собственно, о делах более ранних – о том, как ссора между Томми и Рут нарушила мой план. Вспоминаю сейчас – и мне совестно из‑за Гарри. После всех намеков, которые я ему делала целую неделю, вдруг шепчу что‑то прямо противоположное. Мне кажется, я думала, что он страшно распален, что мне не так‑то просто будет от него отделаться. Помню, всякий раз, как я его видела, я быстро что‑то ему говорила и убегала, не дожидаясь ответа. И только гораздо позже, когда я стала об этом думать, мне пришло в голову, что он, может быть, и не хотел со мной ничего. Вполне допускаю, что он был бы только рад, если бы я оставила его в покое, но стоило нам увидеться в коридоре или на территории, я тут же подходила и шепотом принималась объяснять, почему именно сегодня я не могу заняться с ним сексом. Наверно, ему казалось, что я маленько тронулась умом, и не будь он таким тактичным и сдержанным, я моментально сделалась бы посмешищем для всех. Так или иначе, разбиралась я с Гарри недели две – а потом Рут обратилась ко мне с просьбой.

В то лето в Хейлшеме возникла и держалась до осени, пока не стало прохладно, странноватая мода слушать по очереди музыку на траве. С прошлогодних Распродаж у нас начали появляться кассетные плееры, и тем летом их уже было в употреблении по меньшей мере штук шесть. Считалось, что самое оно – это когда несколько человек сидят на открытом месте вокруг одного плеера и передают друг другу наушники. Согласна, довольно глупый способ слушать музыку, но ощущение было и правда приятное. Послушаешь секунд двадцать, снимешь наушники, передашь. И спустя какое‑то время, когда раз за разом крутится одна кассета, становится на удивление похоже на то, как если слушаешь все подряд. Мода, как я сказала, появилась только тем летом: выйдешь в большую перемену – и наверняка увидишь несколько компаний на травке вокруг плееров. Опекуны не были в восторге, говорили, что так передаются ушные инфекции, но запрещать не запрещали.

Так я проводила однажды время с несколькими девочками, когда подошла Рут и позвала меня поговорить. Я сразу поняла, что разговор важный, без единого слова оставила подруг, и Рут повела меня в наш спальный домик. В комнате я села на ее кровать у окна – одеяло было нагрето солнцем, – а она на мою у противоположной стены. Летала большая муха, и мы со смехом немножко поиграли в «теннис», гоняя обалдевшее существо туда‑сюда ладонями. Наконец муха вылетела в окно, и Рут сказала:

– Да, и он тебя очень уважает. Я знаю, он часто мне об этом говорил. Что у тебя есть характер, что ты всегда как скажешь, так и сделаешь. Он сказал, что в трудном положении скорее хотел бы иметь рядом тебя, чем любого из мальчишек. – Она усмехнулась. – Согласись, это действительно комплимент. Вот и получается, что, кроме тебя, выручать нас некому. Мы с Томми созданы друг для друга, и он тебя послушает. Помоги нам, Кэти, хорошо?

После этого, помню, мы еще посидели на тех же кроватях, поговорили. Рут опять и опять возвращалась к тому же самому: он вел себя по‑идиотски, они созданы друг для друга, теперь надо будет делать все иначе – не показывать лишнего посторонним, лучше выбирать время и место для секса. Мы говорили, и обо всем она спрашивала у меня совета. Потом в какой‑то момент я засмотрелась в окно на дальние холмы – и вздрогнула, потому что Рут, оказавшись рядом, обняла меня за плечи.

Из‑за всяких дел и помех возможность поговорить с Томми у меня появилась только через несколько дней, когда в большую перемену я увидела его с футбольным мячом у кромки южного игрового поля. Чуть раньше он отрабатывал с двумя мальчиками игру в пас, но теперь был один, жонглировал мячом. Я подошла и села позади него на траву, прислонившись к столбу забора. После того как я показала ему календарь Патриции С. и он молча двинулся прочь, времени точно прошло немного: нам, помню, было теперь не вполне ясно, в каких мы отношениях. Он продолжал подбрасывать мяч, сосредоточенно хмурясь – колено, ступня, лоб, ступня, – а я сидела, рвала травинки и смотрела на дальний лес, которого мы раньше так боялись. В конце концов я решила сдвинуться с мертвой точки:

Как только я это произнесла, он дал мячу укатиться, подошел и сел рядом. Это было очень на него похоже: стоило ему увидеть мое желание с ним разговаривать, вся его угрюмость тут же сменялась благодарным энтузиазмом, напоминавшим мне нас в младших классах, когда опекун, отругав нас за что‑нибудь, смягчался. После футбола он дышал чуточку учащенно, и впечатление энтузиазма от этого усиливалось. В общем, мы еще ничего друг другу не сказали, а он уже меня рассердил. На мои слова: «Я вижу, Томми, ты последнее время что‑то не очень счастлив» – он ответил: «Не понимаю. Со мной все в полном порядке. Ты о чем?» И он лучезарно улыбнулся, а потом еще и хохотнул этим своим громким хохотом. Это‑то меня и добило. Много позже, когда у него проскакивало что‑то похожее, я только улыбалась. Но в то время меня просто бесили такие вещи. Если Томми говорил, что огорчен чем‑то, он для убедительности всегда делал в этот момент вытянутое печальное лицо. Иронии никакой здесь не было, он просто считал нужным подкрепить слова мимикой. А тогда, у игрового поля, в доказательство, что с ним все хорошо, он, наоборот, принял довольный‑предовольный вид. Потом, повторяю, пришло время, когда мне даже нравилась в нем эта черта, но последним хейлшемским летом я видела здесь только яркое подтверждение того, какой он еще ребенок и как легко его могут использовать. Я тогда мало что знала о мире, который ждал нас за пределами Хейлшема, но предчувствовала, что нам понадобится там весь наш ум, и когда Томми так себя вел, я была близка к панике. До того дня я никогда ничего ему не говорила – не знала, как объяснить, чтобы он понял, – но на этот раз взорвалась:

И он рассказал, что случилось между ним и мисс Люси в начале лета. Позднее, когда я смогла все спокойно обдумать, я высчитала, что к тому времени могло пройти самое большее несколько дней после того, как я застала мисс Люси в классе 22 за вымарыванием написанного. И, повторяю, я локти готова была себе кусать за то, что не догадалась и не выспросила у него все раньше. Произошло это под вечер, в так называемый «мертвый час», когда занятия уже окончены, но до ужина еще есть время. Томми увидел, как мисс Люси выходит из главного корпуса, вся нагруженная лекционными плакатами и картотечными ящиками. Впечатление было, что она вот‑вот что‑нибудь уронит, и он подбежал помочь.

– Она дала мне часть вещей и сказала, что мы идем к ней в кабинет. Даже двоим нести было многовато, и у меня пару раз по дороге что‑то падало. Когда уже подходили к оранжерее, она вдруг остановилась, и я подумал, у нее тоже что‑то вываливается. Но нет, она просто смотрела на меня, вот так, прямо в лицо, очень серьезно. Потом сказала: нам надо побеседовать, серьезно побеседовать. Я отвечаю – ладно, и мы вошли в оранжерею, там в ее кабинет, все положили. Она мне: садись, и я сажусь в то же самое кресло, что в тот раз. Ну, ты помнишь – тогда, давно. И сразу стало ясно, что и она помнит про тот разговор, потому что она так об этом начала, как будто продолжала что‑то вчерашнее. Ни объяснений, ничего, просто с ходу вот что примерно: «Томми, я все неправильно тебе тогда сказала. И мне давно уже надо было с тобой объясниться». Потом велела мне забыть все, что я от нее раньше слышал. Говорит, она оказала мне очень плохую услугу, когда посоветовала не беспокоиться из‑за творчества. Правы, говорит, были другие опекуны, а не она, и тому, что в творческих делах у меня выходит такая дрянь, нет никаких оправданий…

– Я просто не знал, что сказать. Под конец она сама меня спросила. Спрашивает: «Томми, что ты об этом думаешь?» Я ответил, что не знаю, но, по‑моему, беспокоиться ей в любом случае не стоит, потому что со мной сейчас все в порядке. А она мне: нет, не все в порядке. Мое творчество – полная дрянь, и отчасти виновата в этом она. Я ее спрашиваю: но какая разница? У меня теперь все хорошо, никто больше из‑за этого надо мной не смеется. Но она мотает, мотает головой и говорит: «Есть разница. Я тогда неправильный совет тебе дала». Тут мне пришло в голову, что она имеет в виду дальнейшее – ну, после того, как мы отсюда уедем. И я ей так сказал: «Да вы не волнуйтесь из‑за меня, мисс. Я нормально готов, я справлюсь. Когда придет время стать донором, я все сделаю как надо». Выслушала – и очень сильно опять начала мотать головой, я даже испугался, что у нее она закружится. Потом говорит: «Поверь мне, Томми. Твое творчество – очень важно. И не только как показатель. Но и ради тебя самого. Ты получишь от него очень много – просто для себя».

– Не знаю. Но это слово точно было, я помню. Говорит: ваше творчество важно, и не только как показатель. Кто ее знает, что она хотела сказать. Я, кстати, поинтересовался. Спрашиваю: «Мне не совсем ясно, это что, имеет отношение к Мадам и ее Галерее?» Тут она глубоко вздохнула и говорит: «Галерея Мадам – да, она много значит. Я это вижу теперь. Гораздо больше значит, чем я раньше думала». Потом она сказала: «Ты знаешь, Томми, есть много такого, чего ты не понимаешь, а объяснить я тебе не могу. Насчет Хейлшема, насчет твоего положения в большом мире и так далее. Но когда‑нибудь, может быть, ты сам попытаешься и найдешь ответ. Облегчать это они тебе не будут, не надейся, но если захочешь, если по‑настоящему захочешь – может, что‑нибудь и поймешь». Тут она опять замотала головой, но уже не так сильно и говорит: «Но с какой стати ты должен отличаться? Воспитанники живут здесь, уезжают и не находят никаких ответов. С какой стати ты должен отличаться?» Мне было непонятно, о чем это она, и я просто повторил: «Да вы не волнуйтесь из‑за меня, мисс». Она молчит сколько‑то времени, потом вдруг встала, как‑то так наклонилась надо мной и обняла. Не сексуально, а скорей вроде того, как они нас маленьких обнимали. Я сижу тихо, как только могу. Потом на шаг отошла и опять сказала, что не должна была меня так настраивать. Но, говорит, еще совсем даже не поздно, если, говорит, я сейчас прямо начну, то могу все наверстать. По‑моему, я ничего на это не ответил, а она смотрела на меня, и я подумал, что сейчас, наверно, опять обнимет. Но она только сказала: «Постарайся ради меня, Томми». Я пообещал, что постараюсь, просто потому, что хотел поскорее уйти. Я думаю, я красный был как рак из‑за этих объятий и всего остального. Ведь согласись – сейчас это совсем не то же самое, мы уже не маленькие. Рассказ Томми так меня увлек, что я забыла, с чем к нему пришла. Но слова «мы уже не маленькие» мне про это напомнили.

– Вот что, Томми, – сказала я, – давай в ближайшее время все подробно обсудим. Ты рассказал очень интересные вещи, и я понимаю, какие у тебя сейчас переживания. Но в любом случае тебе надо как‑то собраться. Этим летом нам уезжать. Ты должен взять себя в руки, и есть одно, что ты можешь исправить прямо сейчас. Рут мне сказала, что готова все забыть и возобновить отношения. По‑моему, это хороший шанс для тебя. Не упусти его.

Вдруг я растерялась – сижу, не знаю, что сказать, и только дергаю травинки. Я чувствовала, что Томми на меня смотрит, но глаз не поднимала. Это и еще могло продлиться, но нам помешали. Не помню – то ли вернулись мальчики, с которыми он катал мяч, то ли какая‑то гуляющая компания заметила нас и подсела. Так или иначе, разговор по душам у нас кончился, и уходила я с мыслью, что не исполнила намеченное и каким‑то образом подвела Рут.

Понять, как подействовал на Томми наш разговор, я так никогда и не смогла, потому что следующий день принес новость. Было позднее утро, и шел очередной урок погружения в культуру. Нам приходилось играть роли разных людей, с которыми мы должны были потом иметь дело, – официантов, полицейских и так далее. Эти занятия нас одновременно возбуждали и тревожили, так что мы были и без новости изрядно взвинчены. Урок кончился, собираемся выходить – и тут врывается Шарлотта Ф., и мигом всем становится известно, что мисс Люси уехала из Хейлшема. Мистер Крис, который вел урок и наверняка уже все знал, с виноватым видом удалился до того, как мы успели приступить к нему с расспросами. Вначале мы допускали, что Шарлотта, может быть, повторяет чей‑то пустой треп, но чем больше она рассказывала, тем яснее становилось, что это правда. Сегодня утром, по ее словам, другая группа старших воспитанников пришла в класс 12, где мисс Люси должна была вести восприятие музыки. Но вместо нее они увидели мисс Эмили, которая сказала, что мисс Люси в данный момент занята и она ее заменяет. Минут двадцать урок шел нормально. Потом внезапно, чуть не посреди фразы, мисс Эмили перестала говорить о Бетховене и объявила, что мисс Люси навсегда покинула Хейлшем. Урок длился на несколько минут меньше обычного – мисс Эмили, озабоченно хмурясь, вдруг торопливо вышла, – и новость тут же начала разноситься по Хейлшему.

Я сразу же бросилась искать Томми, потому что отчаянно хотела рассказать ему первой. Но, выскочив во двор, увидела, что опоздала. Томми стоял поодаль в кружке парней, слушал, кивал. Другие мальчишки были взбудоражены, даже оживлены, но у Томми глаза были пустые. Вечером того же дня Томми и Рут опять сошлись, и Рут через несколько дней поблагодарила меня за то, что я «так здорово все уладила». Я сказала, что, скорее всего, я тут ни при чем, но Рут не поверила. Я была у нее с тех пор на самом лучшем счету. Таким было положение вещей в последние недели нашей жизни в Хейлшеме.

Еду иногда по длинной извилистой дороге в болотистых местах или мимо одного расчерченного бороздами поля за другим, небо большое, серое и одинаковое миля за милей, и ловлю себя на том, что думаю о сочинении, которое должна была писать тогда, в Коттеджах. В последнее наше лето в Хейлшеме опекуны все время говорили нам про эти сочинения и старались помочь каждому выбрать тему, которая дала бы ему занятие на год, а то и на два. Но почему‑то – может быть, из‑за каких‑то интонаций у опекунов – никто в важность этих сочинений по‑настоящему не верил, и между собой мы о них почти не разговаривали. Перед тем как пойти к мисс Эмили сказать, что я выбрала темой викторианские романы, я, помнится, толком этот выбор не обдумывала, и видно было, что она это знает. Но она промолчала, только посмотрела изучающе, как иногда делала.

Мое сочинение, когда я сейчас о нем думаю, разворачивается у меня в уме довольно‑таки подробно; иногда мне видится какой‑нибудь совсем новый подход или другой набор книг и писателей, на котором я могла бы сосредоточиться. Бывает, пью кофе на станции обслуживания, смотрю через большие окна на шоссе, и ни с того ни с сего в голове всплывает сочинение. Мне становится хорошо, и вот я сижу, перебираю все мысленно… Совсем недавно даже подумалось, не вернуться ли к этой работе, когда я уже не буду помощницей и у меня появится время. Я понимаю, впрочем, что это не всерьез. Просто ностальгические мечтания в свободную минуту. Я размышляю о сочинении примерно так, как могла бы о какой‑нибудь удачной для меня подростковой игре в раундерз или о давнишнем споре, где, возобновись он сейчас, я бы выставила новые убедительные доводы. В общем, что‑то из области фантазий. Но в Коттеджах первое время, повторяю, было не так.

Из тех, кто уехал из Хейлшема тем летом, в Коттеджи попало восемь человек. Другие отправились кто в валлийские холмы в Белый особняк, кто в Дорсет на Тополиную ферму. Мы не знали тогда, что к Хейлшему все эти места имеют лишь косвенное отношение. В Коттеджах мы ожидали увидеть нечто вроде Хейлшема, только для старших, и мне кажется, что некоторое время мы продолжали так на них смотреть и после приезда. Разумеется, мы почти не думали ни о нашей будущей жизни вне Коттеджей, ни о том, кто ими ведает и как они вписываются в большой мир. Никого из нас эти вопросы тогда не занимали.

Коттеджи были остатками фермы, которая не действовала как ферма уже много лет. Вокруг старого дома там стояли переоборудованные для жилья амбары, надворные постройки, конюшни. Имелись и другие строения, большей частью на отшибе, которые практически разваливались и были мало на что годны, но за которые мы смутно чувствовали себя в ответе – главным образом из‑за Кефферса. Так звали ворчливого пожилого типа, который два‑три раза в неделю приезжал в заляпанном грязью фургончике по хозяйственным делам. Разговаривать он с нами не особенно любил, и в том, как он ходил повсюду, вздыхая и с отвращением качая головой, читалось, что мы, по его мнению, и близко не делаем того, что здесь необходимо. Но чего именно он еще от нас хочет, понять было невозможно. Когда мы приехали, он показал нам список обязанностей, и те, кто появился в Коттеджах до нас – «старожилы», как назвала их Ханна, – давно уже составили график дежурств, которого мы добросовестно придерживались. Помимо этого, мы мало на что были способны – разве только сообщать о протечках и вытирать после них лужи.

В старом фермерском доме – главном здании Коттеджей – было несколько каминов, которые мы могли топить дровами, хранившимися в сараях. Еще имелись большие, ящичного типа обогреватели, но закавыка с ними была та, что они работали от газовых баллонов, а Кефферс, если только не было уж совсем холодно, много их не привозил. Мы постоянно просили его оставить нам приличный запас, но он угрюмо качал головой, как будто был уверен, что мы начнем жечь газ напрасно или даже устроим взрыв. Мне вспоминаются поэтому, если не считать лета, долгие месяцы, когда было зябко. Ходили в двух, а то и в трех свитерах, ткань джинсов была холодной, жесткой. Иной раз по целым дням не снимали резиновых сапог, от которых по полу тянулись разводы грязи и сырости. Кефферс, видя это, опять‑таки качал головой, но когда мы спросили его, как еще нам ходить по таким полам, ничего не ответил.

Картина у меня сейчас вышла непривлекательная, но никого из нас неудобства не смущали вовсе – прелесть Коттеджей от них только возрастала. Правда, если бы мы были до конца честными, то признались бы, особенно ближе к началу, что нам недостает опекунов. Первое время некоторые даже пытались вообразить себе в подобном качестве Кефферса, но он знать ничего такого не желал. На тех, кто подходил к нему здороваться, когда он приезжал в своем фургончике, он смотрел как на сумасшедших. Но об этом нам говорили до переезда много раз: после Хейлшема опекунов уже не будет, и нам придется самим думать друг о друге. В целом, должна сказать, Хейлшем неплохо подготовил нас по этой части.

Из тех, с кем я дружила в Хейлшеме, большинство оказалось тем летом в Коттеджах. Что касается Синтии И., которая назвала меня в комнате творчества полноправной преемницей Рут, – против нее я бы тоже не возражала, но она поехала со своей компанией в Дорсет. Гарри, с которым я чуть было не сошлась, отправился, я слышала, в Уэльс. Но все наши по‑прежнему были вместе. И мы могли говорить себе, что, если очень захочется увидеть кого‑нибудь из остальных, ничто не мешает поехать в гости. Несмотря на все уроки с картами, которые вела мисс Эмили, мы не имели тогда ни малейшего реального понятия о расстояниях и о том, легко или трудно добраться до того или иного места. Мы обсуждали между собой возможность напроситься в попутчики к старожилам, когда они куда‑нибудь поедут, размышляли вслух, что сами потом научимся водить и сможем навещать знакомых когда нам вздумается.

Разумеется, на практике, особенно в первые месяцы, мы редко выбирались за пределы Коттеджей. Даже по окрестностям не гуляли и не забредали в ближайшую деревню. Пожалуй, дело тут не в страхе как таковом. Мы все знали, что останавливать нас никто не будет, главное – вернуться не позже дня и часа, которые мы укажем в журнале Кефферса. В то первое лето мы часто видели, как старожилы паковали сумки и рюкзаки и с пугающей беззаботностью отбывали на два, на три дня. Мы изумленно смотрели на них, думая: неужели следующим летом мы будем вести себя, как они? Так оно, разумеется, и вышло, но в те начальные дни это казалось невозможным. Не забывайте, что территорию Хейлшема мы никогда не покидали, и теперь мы попросту были в замешательстве. Скажи мне кто‑нибудь тогда, что довольно скоро я не только заведу привычку совершать далекие одинокие прогулки, но и начну учиться водить машину, я бы решила, что он сумасшедший.

Даже Рут выглядела растерянной в тот солнечный день, когда микроавтобус доставил нас к фермерскому дому, высадил, потом обогнул маленький пруд и скрылся из виду, поднимаясь по склону. Мы видели дальние холмы, которые напоминали нам дальние холмы вокруг Хейлшема, но казались странно искривленными, как если ты нарисуешь портрет друга и он выйдет похожим, но не совсем, и от лица на бумаге у тебя поползут мурашки. Но по крайней мере было лето – Коттеджи выглядели приветливей, чем несколько месяцев спустя, когда лужи заледенели и земля стала сухой, твердой, шершавой. Место казалось красивым и уютным, и всюду, к чему мы не привыкли, росла неподстриженная трава. Мы, восемь человек, стояли кучкой, смотрели, как Кефферс входит в дом и выходит обратно, и ожидали, что он вот‑вот к нам обратится. Но он все не обращался, до нас долетали только странные брюзгливые высказывания в адрес тех, кто уже здесь жил. Один раз, когда он пошел что‑то взять из своей машины, он бросил на нас угрюмый взгляд, потом вернулся в большой дом и захлопнул за собой дверь.

Чуть погодя, однако, старожилы, которых немножко повеселил наш жалкий вид, вышли и занялись нами (примерно так же повели себя и мы на следующее лето). Теперь я понимаю, что они хорошо постарались помочь нам обжиться. И тем не менее в первые недели нам было очень даже не по себе, и мы были рады, что приехали все вместе. Мы повсюду ходили одной компанией и немалую часть дня бессмысленно толклись перед большим домом, не зная, чем заняться.

Первоначальное наше пугливое смятение кажется теперь довольно‑таки забавным: когда я думаю о двух годах в Коттеджах, начало не вяжется со всем последующим. Если кто‑нибудь заговаривает сейчас при мне о Коттеджах, вспоминаются беззаботные дни с хождением туда‑сюда по комнатам, ленивое перетекание послеполуденного времени в вечер, а вечера в ночь. Вспоминается моя кипа старых книжек в бумажных обложках с волнистыми, точно из морской глубины, страницами. Вспоминается, как я их читала, лежа теплыми днями на траве и поминутно отводя падающие на глаза волосы, которые я тогда отращивала. Вспоминается, как я просыпалась в своей каморке под крышей Черного амбара от голосов моих однокашников, споривших с утра пораньше о поэзии и философии; вспоминаются долгие зимы, завтраки на кухнях, наполненных паром, сбивчивые разговоры за столом о Кафке и Пикассо. За завтраком всегда обсуждали что‑нибудь такое – ни в коем случае не кто с кем сегодня спал или почему Ларри и Элен не разговаривают друг с другом.

И все‑таки у меня сейчас возникает чувство, что в чем‑то эта картина – мы, сбившиеся в кучку перед фермерским домом, – не так уж несообразна. Потому что, может быть, в каком‑то смысле мы далеко не так хорошо это преодолели, как раньше думали. Потому что в глубине что‑то в нас такое осталось: страх перед окружающим миром и, как бы мы себя за это ни презирали, неспособность отпустить друг друга окончательно.

Старожилы, которые ничего, разумеется, не знали об истории взаимоотношений Томми и Рут, считали их прочной парой со стажем, и Рут это радовало бесконечно. В первые недели после приезда она усиленно всем все показывала: то и дело обнимала Томми одной рукой, а порой и целовалась с ним в углу, когда в комнате были люди. В Хейлшеме такое поведение, может, и было в порядке вещей, но в Коттеджах оно казалось детским. Пары старожилов никогда напоказ ничего не делали, вели себя сдержанно, как мать и отец в нормальной семье.