– Мари‑Клод права, – сказала мисс Эмили. – Это ко мне вам следовало обратиться. Мари‑Клод очень много сил отдала нашему проекту. И когда все кончилось так, как кончилось, у нее наступило разочарование. Что касается меня, то при всех неудачах очень уж горького чувства я не испытываю. Я думаю – то, чего мы достигли, заслуживает некоторого уважения. Взять хотя бы вас двоих. С вами все в итоге очень неплохо. Я уверена – вы могли бы рассказать мне много такого, чем я бы гордилась. Как, вы говорите, вас зовут? Нет, нет, постойте. Попробую вспомнить сама. Вы – мальчик с трудным характером. С трудным характером и большим сердцем. Томми. Верно? А вы, конечно, Кэти Ш. Из вас вышла отличная помощница. Мы слышали о вас очень много хорошего. Видите – я кое‑что помню. Осмелюсь сказать, что помню вас всех.

   – Какая польза от этого вам и им? – спросила Мадам и от инвалидного кресла решительно прошла между мной и Томми в темноту, судя по всему – чтобы занять место, где раньше была мисс Эмили.

   – Мы очень рады снова вас видеть, мисс Эмили, – сказала я.

   – Очень мило с вашей стороны. Я вас узнала, но вам, наверно, узнать меня было трудновато. Между прочим, не так давно, Кэти Ш., я проехала мимо вас, когда вы сидели на той скамейке, и вы, конечно же, меня не узнали. Вы больше глядели на Джорджа, который меня вез, – крупный такой нигериец, помните? Вы внимательно на него посмотрели, а он – на вас. Я не произнесла ни слова, и вы не поняли, что это я. Но сегодня, в иной обстановке, нам легче узнать друг друга. Вас обоих, кажется, немного шокировало мое состояние. Я не вполне здорова последнее время, но надеюсь, это приспособление – не навсегда. К сожалению, мои дорогие, я не смогу сегодня беседовать с вами так долго, как мне бы хотелось, потому что скоро сюда приедут забирать мой прикроватный шкафчик. Вещь просто великолепная. Джордж обмотал его защитным материалом, но я все равно настояла на том, что буду сопровождать его до места. С ними ни в чем нельзя быть уверенной. Обращаются с предметами грубо, швыряют в машину как попало, а потом их работодатель заявляет, что так все и было. У нас уже есть такой опыт, и на этот раз я настояла, что поеду с ними вместе. Шкафчик – прелесть, он был со мной в Хейлшеме, и я твердо намерена получить за него хорошую цену. Поэтому, когда они явятся, мне, боюсь, придется вас оставить. Но я вижу, мои дорогие, что вы пришли сюда по велению сердца. Должна признаться – меня воодушевляет эта встреча. И Мари‑Клод она тоже воодушевляет, хотя по ее лицу не скажешь. Не правда ли, милая моя? Она делает вид, что это не так, но я‑то знаю. Она тронута тем, что вы нас разыскали. Вообще‑то она сейчас хандрит, так что не обращайте на нее внимания, воспитанники, не обращайте. А теперь я, как могу, постараюсь ответить на ваши вопросы. Этот слух доходил до меня множество раз. Когда у нас еще был Хейлшем, к нам приезжали, пытались встретиться и поговорить по две‑три пары в год. Одна пара даже нам написала. Я думаю, тем, кто готов был нарушить правила, нас нетрудно было найти: Хейлшем не такое уж глухое место. Так что, как видите, слух существует давно, не вы первые.

    Она умолкла, поэтому я сказала:

   – Мы хотели бы знать, мисс Эмили, правда это или нет.

   Несколько секунд она по‑прежнему молча смотрела на нас, потом глубоко вздохнула.

   – Внутри самого Хейлшема, едва начинались такие разговоры, я делала все, чтобы положить им конец. Но на то, что обсуждали между собой воспитанники после отъезда, я, конечно, влиять не могла. В конце концов я пришла к мысли – и Мари‑Клод тоже так думает, правда, дорогая? – что этот слух не индивидуальное явление. То есть я полагаю, что он раз за разом зарождается с чистого листа. Добираешься до источника, искореняешь, но не можешь помешать тому, чтобы слух опять возник в другом месте. Поняв это, я перестала волноваться. А Мари‑Клод – та вообще никогда не волновалась на этот счет. Она рассуждала так: «Ну и пусть себе верят, раз они настолько глупы». Да, да, и не надо делать сейчас кислую мину. Таким было ваше мнение с самого начала. После многих лет я не пришла в точности к такому же выводу. Но я стала думать: пожалуй, мне не следует беспокоиться. Не я же, в конце концов, этот слух распускаю. Пар, которые приходится разочаровывать, очень мало, а остальные так или иначе никогда до проверки дело не доводят. Это для них всего‑навсего мечта, маленькая фантазия. Какой от нее вред? Но к вам двоим, признаю, это не относится. Вы настроены серьезно. Вы хорошо подумали. Вы надеялись всерьез. По поводу таких воспитанников, как вы, я испытываю сожаление. Мне очень грустно вас разочаровывать. Но что делать.

   Мне не хотелось смотреть на Томми. Я была на удивление спокойна, и хотя слова мисс Эмили должны были, казалось, раздавить нас, в них слышалось что‑то такое, что обещало продолжение: она не все еще сказала, самая суть остается пока нераскрытой. Я допускала даже, что она лукавит. И я спросила:

   – Правильно ли я поняла, что отсрочек не бывает? И вы ничего‑ничего не можете сделать?

   Она медленно покачала головой.

   – Слух не имеет под собой оснований. Мне очень жаль, поверьте мне.

   – А когда‑нибудь раньше? – спросил вдруг Томми. – До того, как Хейлшем закрыли?

   Мисс Эмили продолжала качать головой.

   – Нет, никогда. Даже до скандального дела Морнингдейла, даже когда Хейлшем считали путеводным маяком, примером того, как можно двигаться к чему‑то лучшему, к большему гуманизму, – даже в то время ничего подобного не было. Здесь должна быть полная ясность. Этот слух – сладкая иллюзия, ничего больше. О господи, неужели за шкафчиком?

   В дверь позвонили, и на лестнице послышались шаги – кто‑то спустился открыть. Потом из узкого коридорчика донеслись мужские голоса, и Мадам, покинув темноту за нами, пересекла комнату и вышла. Мисс Эмили, напряженно прислушиваясь, подалась вперед в своем кресле. Потом сказала:

   – Нет, это не они. Это опять тот жуткий человек из фирмы, которая занимается интерьерами. С ним все решит Мари‑Клод, так что несколько минут, мои дорогие, у нас имеется. Есть еще что‑нибудь, о чем вы хотели бы со мной поговорить? Все это, конечно, строго запрещено, Мари‑Клод даже в дом не должна была вас пускать. И разумеется, мне полагалось бы выставить вас вон в первую же секунду. Но Мари‑Клод сейчас не такая уж большая ревнительница правил – как и я, впрочем. Поэтому, если хотите еще ненадолго здесь остаться, – милости прошу.

   – Если это всегда было только ложным слухом, – спросил Томми, – то зачем увозили наши работы? И что, Галереи тоже никакой не было?

   – Галереи? Ну нет, этот слух ложным нельзя назвать. Галерея была – и, можно сказать, она есть и сейчас. Теперь она здесь, в этом доме. От части вещей мне, правда, пришлось избавиться, о чем я сожалею. Но для всего тут просто не было места. Однако вы, как я понимаю, хотите знать, зачем мы это собирали.

   – Не только, – тихо сказала я. – Для чего вообще было нужно все это наше творчество? Для чего нас учили, поощряли, заставляли рисовать, лепить, сочинять? Если впереди у нас были только выемки, а потом смерть, – зачем все эти уроки? Все эти книги, дискуссии?

   – И зачем вообще Хейлшем? – подала из коридора голос Мадам и опять прошла мимо нас в темную часть комнаты.

   – Вот вопрос в самую точку.

    Взгляд мисс Эмили последовал за ней и на несколько секунд задержался там, за нашими спинами. Мне хотелось обернуться и увидеть, какими глазами смотрит на нее Мадам, но я не стала: почти как в Хейлшеме нам, я чувствовала, надо было глядеть вперед с полным вниманием. Потом мисс Эмили сказала:

   – Да, зачем вообще Хейлшем? Мари‑Клод то и дело задает сейчас этот вопрос. Но не так уж давно, до дела Морнингдейла, ей и в голову не пришло бы такое спросить. И присниться бы не могло. Не смотрите на меня так, Мари‑Клод, вы прекрасно это знаете! В то время подобный вопрос мог задать только один человек на свете, и этим человеком была я. Задолго до Морнингдейла, с самого‑самого начала я спрашивала себя об этом – чем обеспечивала спокойную жизнь всем остальным, Мари‑Клод. Всем – не только опекунам, но и вам, воспитанникам. Заботы, вопросы – все это я брала на себя. И пока я была тверда, ни у кого из вас не возникало даже малейших сомнений. Но вы, милый мальчик, кое‑какие вопросы нам сейчас задали. Я отвечу на самый простой, и, может быть, это будет ответом и на все остальные. Зачем мы забирали ваши произведения? Зачем мы это делали? Вы интересную вещь сказали, Томми, когда обсуждали это с Мари‑Клод. Вы объяснили все тем, что искусство показывает, кто вы такие есть. Что у вас внутри. Вы ведь именно это сказали, правда? Что ж, вы были недалеки от истины. Мы потому забирали ваши работы, что они, как мы надеялись, должны были выявить ваши души. Или, точнее говоря, доказать, что у вас есть души.

   Она замолчала, и мы с Томми впервые за долгое время обменялись взглядами. Потом я спросила:

   – Мисс Эмили, а почему понадобилось это доказывать? Разве кто‑нибудь считал, что у нас их нет?

   На лице у нее появилась слабая улыбка.

   – Очень трогательно, Кэти, видеть ваше удивление. Косвенно оно говорит о том, что мы неплохо справились со своим делом. Вы законно спрашиваете: как можно сомневаться, что у вас есть душа? Но должна вам сказать, дорогая моя, что в прежние годы, когда мы только начинали, признать ее существование у таких, как вы, готовы были далеко не все. И хотя мы прошли с тех пор немалый путь, даже сегодня на этот счет нет единого мнения. Вы, воспитанники Хейлшема, хоть вас и выпустили уже в широкий мир, об очень многом не имеете понятия. В эту самую минуту немало воспитанников по всей стране находятся в ужасных условиях, которые вам, выросшим в Хейлшеме, трудно даже вообразить. И теперь, когда мы выбыли из игры, положение только ухудшится.

   Она снова умолкла и какое‑то время внимательно смотрела на нас сощуренными глазами. Наконец заговорила дальше:

   – По крайней мере мы позаботились о том, чтобы все наши подопечные росли в очень хорошей обстановке. И еще о том, чтобы, даже и уехав от нас, вы все равно были избавлены от худших из этих ужасов. Хотя бы это мы смогли вам обеспечить. Но что касается вашей мечты о возможности отсрочить… Предоставлять такое мы никогда не имели права, даже на пике нашего влияния. Мне очень жаль – я прекрасно понимаю, что мои слова вас не радуют. Но не падайте духом. Надеюсь, вы способны оценить то немалое, что мы сумели вам дать. Посмотрите на самих себя! У вас была хорошая жизнь, вы образованны, культурны. Мне жаль, что вы не получили от нас большего, но вам следует понимать, насколько хуже все было в прошлом. Когда мы с Мари‑Клод начинали, ничего подобного Хейлшему просто не существовало. Мы были первыми – мы и Гленморган‑хаус. Через несколько лет добавился еще Сондерз‑траст. Вместе мы образовали маленькую, но очень активную группу, которая оспорила всю прежнюю систему подготовки доноров. Самое важное – мы показали миру, что, если воспитанники растут в гуманной и цивилизованной обстановке, они способны стать такими же восприимчивыми и разумными, как любые обычные люди. До этого все клоны – или воспитанники, как мы предпочитали вас называть, – существовали только как материал для медицины. Ничего другого в тот первый послевоенный период большинство в вас не видело. Где‑то там какие‑то пробирочные объекты. Вы согласны, Мари‑Клод? Что‑то она тихая у нас сейчас. Обычно как примется на эту тему – не остановишь. Ваше присутствие, мои дорогие, похоже, лишило ее дара речи. Вот и хорошо. Возвращаясь к вашему вопросу, Томми: зачем нам нужны были ваши произведения? Мы отбирали из них лучшие и устраивали специальные выставки. В конце семидесятых, когда наше влияние достигло максимума, мы проводили крупные мероприятия по всей стране. Приезжали министры, епископы, всевозможные знаменитости. Произносились речи, жертвовались круглые суммы. «Вот, смотрите! – заявляли мы. – Взгляните на эти произведения искусства! Как вы смеете утверждать, что их авторы – недочеловеки?» Да, мы пользовались тогда поддержкой, мы были на коне.

   Потом несколько минут мисс Эмили вспоминала разные события тех времен, вспоминала многие имена, которые ничего нам не говорили. В какой‑то момент даже показалось, что мы опять сидим на одном из тех утренних общих собраний, когда ее заносило неизвестно куда и мы мало что могли понять. Сама она явно получала сейчас удовольствие, на ее лице заиграла мягкая улыбка. Потом внезапно она вышла из этого состояния и сказала другим тоном:

   – Но мы никогда не теряли из виду реальность, правда, Мари‑Клод? В отличие от наших коллег из Сондерз‑траста. Даже в лучшие годы мы прекрасно понимали, какую тяжелую битву ведем. И пожалуйста: сначала дело Морнингдейла, потом еще пара‑тройка событий – и мы глазом не успели моргнуть, как все наши колоссальные труды пошли прахом.

   – Но почему, – спросила я, – люди с самого начала стали так обращаться с воспитанниками?

   – С точки зрения нынешнего дня ваша озадаченность, Кэти, вполне понятна. Но вы должны попытаться взглянуть на вещи исторически. После войны, в начале пятидесятых, когда одно за другим стремительно делались великие научные открытия, у людей не было времени критически все обдумать, поднять разумные вопросы. Внезапно открылась масса новых возможностей; многие болезни, с которыми врачи до тех пор не могли бороться, стали излечимыми. Это было первое, что мир увидел, первое, чего он хотел. И люди долго предпочитали думать, что все эти человеческие органы являются ниоткуда – ну, в лучшем случае выращиваются в каком‑то вакууме. Да, кое‑какие споры возникали. Но к тому времени как люди начали беспокоиться из‑за… воспитанников, к тому времени как их стало интересовать, в каких условиях вас растят и следует ли производить вас на свет вообще, уже было поздно. Дать задний ход не было никакой возможности. Как потребовать от мира, уже привыкшего считать рак излечимым, чтобы он отказался от этого лечения и добровольно вернулся к старым мрачным временам? Нет, назад пути не было. Как бы ни было людям совестно из‑за вас, главное, о чем они думали, – чтобы их дети, супруги, родители, друзья не умирали от рака, заболеваний двигательных нейронов, сердечных заболеваний. Поэтому вас постарались упрятать подальше, и люди долго делали все возможное, чтобы поменьше о вас думать.

   А если все‑таки думали, то пытались убедить себя, что вы не такие, как мы. Что вы не люди, а раз так, ваша судьба не слишком важна. Вот как обстояло дело до тех пор, пока не возникло наше маленькое движение. Но вы поняли, против чего мы ополчились? Наша задача была не легче, чем квадратура круга. Мир требовал все новых и новых доноров, все новых и новых выемок. И пока такое положение сохраняется, барьер, мешающий видеть в вас полноценных людей, исчезнуть не может. Мы вели эту борьбу долгие годы и по крайней мере добились для вас многих послаблений – хотя, конечно, вы были всего‑навсего избранным меньшинством. Но потом случилось скандальное дело Морнингдейла, потом произошли другие события, и не успели мы опомниться, как обстановка стала совсем иной. Никто больше не хотел, чтобы в нем видели нашего сторонника и спонсора, и наше маленькое сообщество – Хейлшем, Гленморган, Сондерз‑траст – было стерто с лица земли.

   – Что это за дело Морнингдейла, мисс Эмили? – спросила я. – Вы о нем уже упоминали. Расскажите, мы ничего про это не знаем.

   – Вполне естественно, что вы не знаете. В большом мире это не так уж громко прозвучало. Дело касалось одного ученого, Джеймса Морнингдейла, очень талантливого в своем роде. Он проводил свои исследования в отдаленной части Шотландии, видимо рассчитывая, что там к ним будет меньше внимания. Он хотел предложить людям возможность увеличивать способности рождающихся у них детей. Способности как умственные, так и физические. Разумеется, были и другие специалисты со сходными устремлениями, но этот Морнингдейл зашел в своих исследованиях гораздо дальше, чем кто‑либо до него, и оставил далеко позади границы закона. О его деятельности стало известно, ей положили конец, и вопрос, казалось, был закрыт. Закрыт – но только не для нас. Повторяю, очень большого резонанса это дело не вызвало. Но оно создало определенную атмосферу, вот в чем беда. Оно усилило в людях страх, который они всегда носили в себе. Растить доноров для медицины, таких как вы, – это одно. Но поколение искусственных детей, которые займут лучшие места в обществе? Детей, намного превосходящих всех конкурентов? Ну нет. Людей это испугало. Они с ужасом отшатнулись.

   – Я не понимаю, мисс Эмили, – сказала я, – какое отношение это имеет к нам? Почему из‑за этого пришлось закрыть Хейлшем?

   – Мы тоже не видели явной связи, Кэти. Поначалу не видели. И я часто думаю сейчас, что в этом была наша ошибка. Если бы мы были более бдительны и не так погружены в свою деятельность, если бы приложили все усилия на том этапе, когда новость о Морнингдейле только появилась, – возможно, мы сумели бы предотвратить худшее. Мари‑Клод, правда, не согласна. Она считает, что это все равно произошло бы, как бы мы ни барахтались, и, может быть, она и права. Ведь Морнингдейл – это только одно. Было и другое. Этот жуткий телесериал, к примеру. Разные обстоятельства сложились вместе – и переменили ход событий. Но главная наша слабость, если уж говорить всерьез, состояла вот в чем. Наше маленькое движение всегда было очень непрочным, потому что зависело от прихотей тех, кто нас поддерживал. Пока климат был благоприятным, пока корпорации и политики могли рассчитывать извлечь выгоду из помощи нам – мы держались на плаву. Но это всегда требовало усилий, и стоило после Морнингдейла климату измениться, как мы потеряли все шансы. Мир не хотел больше напоминаний о том, как в действительности работает программа выращивания доноров. Люди не хотели больше думать о таких, как вы, об условиях, в которых вы находитесь. Иными словами, дорогие мои, они хотели снова упрятать вас как можно дальше. Туда, где вы были до того, как возникли Мари‑Клод, я и нам подобные. И все влиятельные люди, которые раньше с такой охотой нам помогали, теперь, конечно, испарились. За год с небольшим мы лишились всех спонсоров одного за другим. Мы держались сколько могли – на два года дольше, чем Гленморган. Но в конце концов и нам, как вы знаете, пришлось закрыться, и сегодня от наших трудов практически не осталось и следа. Ничего подобного Хейлшему сейчас в стране нет. Есть только все те же огромные государственные «дома», и если даже в чем‑то они улучшились по сравнению со старыми временами, все равно, дорогие мои, вы надолго потеряете сон, если увидите, что делается в некоторых из них. А мы с Мари‑Клод – мы оказались здесь, в этом доме. Наверху гора ваших произведений, больше у нас ничего не осталось на память о нашей работе. Плюс гора долгов, что куда менее приятно. И воспоминания о вас – по‑моему, обо всех без исключения. И знание, что мы обеспечили вам лучшую жизнь, чем была бы у вас в ином случае.

   – Если ждете от них благодарности, то напрасно, – прозвучал из‑за наших спин голос Мадам. – С какой стати они будут говорить нам «спасибо»? Они пришли сюда, надеясь получить куда больше. О том, что мы им дали, обо всех этих годах, обо всей борьбе, что мы вынесли ради них, – какое они имеют об этом понятие? Они думают, что это им от Бога. До приезда сюда они ничего об этом не знали. И теперь испытывают только разочарование, потому что мы не обеспечили им всего по максимуму.

   Какое‑то время все молчали. Потом снаружи послышался шум, и в дверь опять позвонили. Мадам вышла из темноты и направилась через комнату в коридор.

   – На этот раз наверняка они, – сказала мисс Эмили. – Мне надо будет приготовиться. Но вы не торопитесь уходить. Они должны будут снести шкафчик вниз по двум лестничным маршам. Мари‑Клод проследит, чтобы они его не повредили.

    Мы с Томми не могли до конца поверить, что это все. Мы оба продолжали сидеть, и, как бы то ни было, никто пока не шел извлекать мисс Эмили из инвалидного кресла. На секунду я задумалась, не попытается ли она встать сама, но она никаких движений не делала – сидела подавшись вперед, как раньше, и чутко прислушивалась. Потом Томми сказал:

   – Значит, точно ничего такого нет. Ни отсрочек, ничего.

   – Томми, – пробормотала я и укоризненно на него посмотрела.

   Но мисс Эмили мягко промолвила:

   – Да, Томми. Ничего такого нет. Ваша жизнь должна и дальше идти по общим правилам.

   – Значит, вы говорите, мисс, – спросил Томми, – что все, чем мы занимались, все уроки и прочее – все это было только ради того, о чем вы сказали? И ничего другого?

   – У вас, я понимаю, – сказала мисс Эмили, – может создаться впечатление, что вы были только пешками в игре. Да, такая мысль может прийти в голову. Но согласитесь: вы – пешки, которым повезло. Был определенный климат, теперь его нет. В этом мире такое иногда происходит, ничего не поделаешь. Мнения, чувства людей движутся то в одну сторону, то в другую. Так случилось, что вы росли в определенный момент этого процесса.

   – Вы говорите, что это одна из тенденций, которые приходят и уходят, – сказала я. – Наверно, это так. Но для нас это вся наша жизнь.

   – Да, вы правы. Но не забывайте: вам было лучше, чем многим до вас. И кто знает, что ожидает тех, кто придет после вас. Мне очень жаль, дорогие воспитанники, но я должна сейчас вас покинуть. Джордж! Джордж!

   Но никакой реакции не последовало: в коридоре было довольно шумно, и Джордж, видимо, не расслышал. Вдруг Томми спросил:

   – Из‑за этого мисс Люси уехала, да?

   Сначала мне показалось, что до слуха мисс Эмили, чье внимание было сосредоточено на происходящем в коридоре, вопрос не дошел. Она откинулась на спинку кресла и начала потихоньку двигаться в нем в сторону двери. Но в комнате стояло так много маленьких кофейных столиков и стульев, что проехать не было возможности. Я собралась было встать и расчистить ей путь, но внезапно она остановилась.

   – Люси Уэйнрайт, – сказала она. – Как же, как же. У нас была с ней небольшая неприятность. – Она замолчала и снова повернула кресло так, чтобы сидеть лицом к Томми. – Да, маленькая неприятность. Расхождение во мнениях. Но я отвечу на ваш вопрос, Томми. Наши разногласия с Люси Уэйнрайт не связаны с тем, что я вам сейчас говорила. По крайней мере прямо не связаны. Нет, скорее это, скажем так, было наше внутреннее дело.

   Я подумала, что она хочет на этом поставить точку, и спросила:

   – Мисс Эмили, если вы не против, мы хотели бы узнать, что случилось с мисс Люси.

   Мисс Эмили подняла брови.

   – С Люси Уэйнрайт? Она так много для вас значила? Простите меня, дорогие воспитанники, я опять отвлеклась. Люси была у нас не очень долго, и поэтому в наших воспоминаниях о Хейлшеме она не занимает центрального места. Счастья эта работа ей не принесла. Но я понимаю вас, вы же росли именно в те годы…

   Она усмехнулась – похоже, вспомнила что‑то. В коридоре Мадам громко отчитывала мужчин, но теперь мисс Эмили, казалось, потеряла к этому интерес и вся ушла в воспоминания. В конце концов она сказала:

   – Люси Уэйнрайт – очень даже симпатичная особа. Просто, пробыв у нас какое‑то время, она прониклась некоторыми идеями. Решила, что вас, воспитанников, недостаточно ставят в известность. В известность о том, что вас ждет, кто вы такие, для чего вы нужны. Она считала, что вам надо давать как можно более полную картину. Что в противном случае это пахнет каким‑то жульничеством. Мы обдумали ее предложение и пришли к выводу, что она ошибается.

   – Почему? – спросил Томми. – Почему вы так решили?

   – Почему? Она хотела вам добра, я не сомневаюсь. Я вижу, что вы были к ней очень привязаны. Она имела все задатки первоклассной опекунши. Но ее идеи – они были слишком теоретическими. Мы проработали в Хейлшеме много лет и имели представление о том, что дает эффект, а что нет, что лучше для воспитанников в дальней перспективе – не только в хейлшемские годы. В том, что Люси Уэйнрайт была идеалисткой, большой беды нет. Хуже, что она не понимала некоторых практических вещей. Видите ли, мы сумели вам кое‑что дать, чего даже сейчас никто на свете у вас не отнимет, и сумели мы это прежде всего потому, что предоставляли вам укрытие. Иначе Хейлшем не был бы Хейлшемом. И конечно, это означало, что мы кое‑что от вас утаивали, иногда даже лгали вам. Да, во многом мы вас обманывали – не побоюсь этого слова. Но мы укрывали вас все эти годы, и мы дали вам детство. Люси, повторяю, желала вам добра. Но если бы мы ее послушались, от вашей счастливой жизни в Хейлшеме не осталось бы ничего. Посмотрите на себя сейчас! Я вот смотрю на вас и горжусь вами. Вы построили свою жизнь на том, что получили от опекунов. Вы не стали бы тем, чем стали, если бы мы не защищали вас. Вас не увлекали бы уроки, вы не уходили бы с головой в искусство, в словесность. Чего ради, если бы вы знали, какая участь ждет каждого из вас? Вы заявили бы нам, что все это бессмысленно, и как бы мы могли с этим спорить? Вот почему нам пришлось распрощаться с Люси Уэйнрайт.

   Теперь Мадам уже просто кричала на мужчин. Не то чтобы она совсем вышла из себя, но ее голос стал пугающе жестким, и мужчины, которые до сих пор пытались с ней спорить, теперь умолкли.

   – Не так уж плохо, наверно, что я осталась тут с вами, – сказала мисс Эмили. – Мари‑Клод куда лучше меня справляется в таких ситуациях.

   Не знаю, что заставило меня сказать то, что я сказала. Может быть, все дело было в том, что визит, я знала, подходил к концу; может быть, мне любопытно стало узнать, как все же относятся друг к другу мисс Эмили и Мадам. Так или иначе, я, понизив голос и кивком показав на дверь, проговорила:

   – Мадам никогда нас не любила. Она всегда нас боялась – как пауков и тому подобного.

   Я готова была к тому, что мисс Эмили рассердится, – мне это было уже не особенно важно. Она и вправду резко повернулась ко мне, как будто я кинула в нее бумажный шарик, и глаза ее блеснули так, что мне вспомнилась она в хейлшемские годы. Но ее голос, когда она мне отвечала, был мягким и ровным:

   – Мари‑Клод отдала вам всю себя. Она трудилась, трудилась и трудилась. Не обманывайтесь на этот счет, дитя мое, – Мари‑Клод на вашей стороне и всегда будет на вашей стороне. Боится ли она вас? Да мы все вас боимся. Мне самой в Хейлшеме почти каждый день приходилось сражаться с этим страхом. Иной раз я с таким отвращением смотрела на вас вниз в окно своего кабинета… – Она умолкла, но потом в глазах у нее опять что‑то блеснуло. – Но я была полна решимости не поддаваться таким настроениям и делать то, что считала правильным. Я боролась с этими чувствами и победила. А теперь очень вас прошу, помогите мне выйти отсюда – Джордж меня ждет с костылями.

   Поддерживая ее под локти с двух сторон, мы осторожно вывели ее в коридор, где крупный мужчина в медицинской униформе встрепенулся от неожиданности и мгновенно подставил под нее пару костылей.

   Входная дверь была открыта, и меня удивило, что снаружи еще есть какой‑никакой дневной свет. Голос Мадам доносился уже с улицы – она говорила с мужчинами теперь более спокойным тоном. Нам с Томми самое время, похоже, было выскользнуть и уйти, но этот Джордж принялся надевать пальто на мисс Эмили, которая стояла неподвижно, опираясь на костыли; протиснуться мимо возможности не было, и поэтому мы просто ждали. Кроме того, мы, видимо, хотели попрощаться с мисс Эмили и, может быть, хотя я не уверена, поблагодарить ее, несмотря ни на что. Но ее внимание было полностью отдано шкафчику. Она стала говорить мужчинам, хлопотавшим снаружи, что‑то важное и неотложное, а потом вышла в сопровождении Джорджа, не оглядываясь на нас.

   Мы с Томми еще постояли немного в коридоре, не зная точно, как нам теперь быть. Когда наконец вышли, я увидела, что вдоль всей длинной улицы уже зажглись фонари, хотя небо еще было довольно светлое. Мотор белого грузового автомобиля, в который погрузили шкафчик, уже работал. Позади виднелся большой старый «вольво» с мисс Эмили на пассажирском сиденье. Мадам стояла рядом, наклонясь к окну, и кивала в ответ на какие‑то указания мисс Эмили; Джордж тем временем закрыл багажник и пошел к водительскому месту. Потом белый автомобиль тронулся, и машина мисс Эмили покатила за ним.

   Мадам смотрела вслед уезжающим довольно долго. Потом повернулась, чтобы идти обратно в дом, но, увидев нас на тротуаре, резко остановилась – чуть не отпрянула.

    – Мы уходим, – сказала я. – Спасибо, что поговорили с нами. Передайте от нас, пожалуйста, мисс Эмили слова прощания.

   В вечерних сумерках Мадам смотрела на меня изучающе. Потом промолвила:

   – Кэти Ш. Я вас помню. Да, помню.

   Она замолчала, но глаз не отвела.

   – Мне кажется, я знаю, о чем вы сейчас думаете, – сказала я в конце концов. – По‑моему, я догадалась.

   – Что ж, отлично. – Ее голос стал задумчивым, взгляд затуманился. – Замечательно. Вы читаете мысли. Ну так скажите мне.

   – Вы думаете о том, что однажды, очень давно, увидели меня в спальне. Больше там никого не было, и я слушала эту кассету, эту музыку. Я танцевала с закрытыми глазами, и вы меня увидели.

   – Замечательно. Вы настоящая телепатка. Вам бы на сцену. Я только сейчас вас узнала. Но я действительно помню этот случай. До сих пор иногда о нем размышляю.

   – Я тоже. Надо же, как странно.

    ‑Да.

   На этом разговор мог бы и закончиться. Мы могли попрощаться и уйти. Но она подошла к нам ближе, все время глядя на мое лицо.

   – Вы были намного младше, – сказала она, – Но это и правда были вы.

   – Не отвечайте на мой вопрос, если не захотите, – сказала я. – Но я давно уже ломаю над этим голову. Можно, я спрошу?

   – Вы читаете мои мысли. Но я ваши читать не могу.

   – Дело в том, что вы в тот день были… расстроены. Вы смотрели на меня, и когда я это почувствовала и открыла глаза, вы смотрели на меня и, по‑моему, плакали. Даже не по‑моему, а точно. Смотрели и плакали. Но почему?

   Выражение лица Мадам не изменилось, и она по‑прежнему разглядывала мое лицо.

   – Я плакала потому, – сказала она наконец очень тихо, как будто боялась, что услышат соседи, – что, когда я вошла в домик, там звучала эта музыка. Я подумала было, что какая‑то безалаберная воспитанница забыла выключить магнитофон. Но когда заглянула в спальню, я увидела вас, одну, совсем еще девочку, в танце. Глаза действительно закрыты, вся далеко‑далеко, сплошное томление. Вы очень прочувствованно танцевали. И еще музыка, сама песня. Что‑то такое было в этих словах. Очень много печали.

   – Песня, – сказала я, – называется «Не отпускай меня». И я вполголоса спела ей отрывок:

– Не отпускай меня… О детка, детка… Не отпускай меня…

   Она кивнула, словно соглашаясь.

   – Да, та самая песня. Я слышала ее с тех пор раза два‑три. По радио, по телевизору. И вспоминала девочку, которая танцевала одна.

   – Вы говорите, что не умеете читать мысли, – сказала я. – Но мне кажется, в тот день вы их прочитали. И от этого, наверно, заплакали, когда меня увидели. Потому что, о чем бы эта песня ни была на самом деле, в уме у меня, когда я танцевала, была моя собственная версия. Я представила себе, что это о женщине, которой сказали, что она не может иметь детей. Но потом у нее все‑таки родился ребенок, и она была очень этому рада, и крепко‑крепко прижимала его к груди, потому что боялась, что из‑за чего‑нибудь они могут разлучиться, и повторяла: «О детка, детка, не отпускай меня». Песня совсем о другом, но я вообразила себе в тот момент именно эту историю. Может быть, вы прочитали мои мысли и поэтому почувствовали такую грусть.

   Мне тогда, по‑моему, очень уж грустно не было, но теперь я вспоминаю это с печалью.

   Я говорила с Мадам, но остро ощущала присутствие Томми, стоявшего рядом со мной, фактуру его одежды, все в нем вообще. Потом Мадам сказала:

   – Это очень интересно. Но мысли я все‑таки читала тогда не лучше, чем сейчас. Я плакала по совсем другой причине. Глядя на ваш танец, я видела совершенно иную картину. Я видела стремительно возникающий новый мир. Да, более технологичный, да, более эффективный. Новые способы лечения старых болезней. Очень хорошо. Но мир при этом жесткий, безжалостный. И я видела девочку с зажмуренными глазами, прижимавшую к груди старый мир, более добрый, о котором она знала в глубине сердца, что он не может остаться, и она держала его, держала и просила не отпускать ее. Вот что я видела. Это не были в точности вы, не было в точности то, что вы делали, я это понимала. Но я смотрела на вас, и сердце обливалось кровью. Я навсегда это запомнила.

   Она приблизилась к нам на расстояние шага или двух.

   – То, что вы сказали нам сегодня, тоже тронуло меня. – Она перевела взгляд на Томми, потом опять на меня. – Несчастные создания. Я очень хотела бы вам помочь. Но вы теперь сами по себе.

   Она протянула руку и, не переставая глядеть мне в глаза, прижала ладонь к моей щеке. Я почувствовала, что по всему ее телу прошла дрожь, но она не убирала руку, и в глазах у нее опять появились слезы.

   – Несчастные создания, – повторила она почти шепотом. Потом повернулась и пошла в дом.

   На обратном пути мы встречу с мисс Эмили и Мадам почти не обсуждали. Говорили только о второстепенном – о том, сколько им примерно лет, об обстановке их дома и тому подобном.