Назад

   Я познакомилась с ним на званом ужине. Он говорил по-английски с сильным немецким акцентом.

   Один из моих постоянных посетителей, господин Окасавара, который с позиции сегодняшнего дня, как я полагаю, был своего рода продюсером, высказал мне следующее:

– Кихару, у меня есть блестящая мысль: иностранец останавливает рикшу, где сидит гейша с японской прической. Гейша выходит и заговаривает с ним свободно по-английски. Это было бы чудесно. Не согласилась бы ты сыграть эту роль?

   При нашем разговоре присутствовал один кинокритик, который был того же мнения. Сама идея и мне самой показалась привлекательной. Но вначале мне следовало заручиться согласием союза гейш. Господин Окасавара переговорил с нашим руководителем. Это был владелец большого заведения с гейшами и весьма активно вел свое дело. В Симбаси многие своим успехом были обязаны ему.

   Вскоре после этого меня вызвали в правление и заявили:

– Гейша, которая становится актрисой, должна бросить свое занятие. Если же вы хотите остаться гейшей, мы вам не можем разрешить сниматься в кино.

   А поскольку я хотела оставаться гейшей, а не стать актрисой, то отклонила предложение. Когда позже я смотрела фильм Фанка «Дочь самурая» с Косуги Исаму и Хара Сэцуку в главных ролях, меня, конечно, особо интересовали сцены, где должна была сниматься я.

   После войны одна тогдашняя актриса, которая была симбаси-гейшей, совершенно не стесняясь, использовала свое имя для собственной рекламы и тиражирования его в газетах и журналах. Мне кажется, что ее успех покоился на том, что раньше считалось предосудительным. Однако многие представления с тех пор очень сильно поменялись.

Кихару-гейша

   Моя первая работа связана была главным образом с обслуживанием торжеств, которые устраивало министерство внешних сношений в чайных домиках «Ямагути», «Синкираку» и «Хорю», и я знакомилась здесь с такими видными мужчинами, что у меня порой голова шла кругом.

   Моим первым предметом обожания был не очень высокий, но выглядевший действительно блестяще мужчина, который к тому же мог прекрасно изъясняться как по-английски, так и по-японски. Хотя я видела его уже четыре раза, все же могла наблюдать за ним издали, так как была еще желторотым птенцом. Он был постоянно окружен более взрослыми гейшами и никак не мог обмолвиться со мной хоть одним словечком. Вынужденная все время занимать разговорами сидящих в отдалении дипломатических помощников, я украдкой и с бьющимся сердцем наблюдала за предметом своей страсти.

   Наконец я обратилась к Цутия Дзюн, ставшим впоследствии генеральным консулом в Нью-Йорке, а затем послом в Греции. Дзюн-шян был моим приятелем, с которым я могла обо всем говорить.

– Какой чудесный мужчина! Хотя мне ни разу не удалось посидеть рядом с ним, но он мне очень нравится.

– Это посланник Сайто. Его очень любят американские журналисты, в промышленных кругах и все иностранные дипломаты, – объяснил он и подвел меня к нему.

– Это Кихару, она сейчас усердно изучает английский, – представил он меня. Меня бил озноб, и я чувствовала, словно мне приходится бороться с ветряными мельницами.

– Вот как? – ответил посланник и вновь обратился к другим гейшам. Я подозревала, что эти гейши непременно старались не дать посланнику Сайто обратить внимание на новенькую вроде меня.

  Посланник Сайто как раз после этой встречи вернулся в Америку и в 1939 году умер в Вашингтоне.

   Хотя я и видела его всего четыре раза и он не обмолвился со мной ни одним словом, как, однако, было бы чудесно, если бы… Но – увы! – его взор был обращен на высокопоставленных гейш.

   «Меня звать Кихару, и я обожаю вас. Вы мужчина моей мечты», – могла бы я сказать ему.

   Встречи бывших японских выпускников Кембриджа и Принстона происходили часто. Речь идет о бывших однокашниках английского и американского университетов. Примерно половина гостей состояла из иностранцев: английские и американские посольские служащие, газетные корреспонденты и деловые люди. Встречи начинались всегда с пения университетского гимна.

   В то время поездки за границу были еще довольно необычным явлением. Юные отпрыски из почтенных семейств, которые часто с грустью вспоминали о своей заморской жизни, вновь чувствовали себя студентами и беззаботно веселились. Мы, молодые гейши, также развлекались, затевали с ними всякие игры и танцевали.

   Тогда еще не было дискотек и тому подобного. Танцевали исключительно обычные танцы вроде вальса, фокстрота, танго и прочее. Все большие чайные домики имели танцевальный зал с хорошим граммофоном, на котором играли американский джаз и французские шансоны. Благодаря своему небольшому весу я как партнерша для танца пользовалась большим успехом, и все наперебой меня приглашали.

   Среди наших посетителей был молодой человек по имени Домъё Симбэй, у которого единственного тогда была моторная лодка. Он был юным наследником владельца традиционной мануфактуры по производству кулшхимо, сохранившейся еще до сих пор в Ситая, где со времени эпохи Гэнроку (1688—1704) изготавливали плетеные шнуры кумихимо для самурайских мечей. Кроме того, само предприятие являлось поставщиком императорского двора в Киото и производило шнуры для головных уборов знати. Сегодня на этой мануфактуре, являющейся культурным достоянием нации, не изготавливают шнуры для оби стоимостью ниже десяти тысяч йен. Здешняя продукция всегда славилась традиционным качеством.

   Итак, у упомянутого Домъё-Пъяна и молодого господина Цуцуси Токудзо, сына крупного торговца сахаром из Симбаси-Сибагути, была моторная лодка. Когда оба господина прибывали в Симбаси, они всегда приглашали нас, молоденьких гейш. Мы занимали их играми и болтали о фильмах. Это были действительно приятные посетители.

– Не желаете ли прокатиться на катере? – спросили они нас однажды.

– Вы имеете в виду лодки, что на пруду в парке Инокасира?

   Мы совершенно были не в курсе.

– Нет, нет, поедем на моторе по воде… Это доставит удовольствие.

Мы уже ездили на весельной лодке от Сумида на праздник в Синагава, однако не имели ни малейшего представления, что значит мчаться по воде на моторной лодке.

– Ни в коем случае, мы боимся. Вдруг лодка перевернется, ведь мы не умеем плавать…

   Все отказались. Я была единственной, кто сказал: «Я еду, еду». Я немного умела плавать, конечно, не очень хорошо, во всяком случае, не как топор… Как должно быть чудесно мчаться по воде!..

   Мы договорились на следующее воскресенье. В этот день я надела юбку и свитер. Чудесное плавание на катере меня вовсе не испугало, но доставило огромное удовольствие.

   Затем мы отведали китайской кухни в Йокохаме, а позже они доставили меня домой. Во время своих поездок в Йокохаму мы часто ели в изысканном ресторане «Хакуга», что в квартале Исэдзаки. Мне исключительно нравилась Йокохама, поскольку там веяло на меня чем-то западным. Когда я из Гранд-отеля смотрела на парк Ямасита, на то, как входят в гавань ослепительно белые иностранные суда и их освещают оранжевые лучи заходящего солнца, Йокохама представала передо мной настоящим чудом.

   Господин Тамба, постоянный клиент Коэйрё и мой, часто посещал чайный домик «Котия» в Коби-китё. Он был руководителем отделения газеты «Асахи» в Йокохаме.

   В этом Йокохамском отделении часто сидел угрюмый господин Хосокава Рюгэн. Кроме того, там работал еще молодой журналист по имени Фудзи Хэйго, который позднее стал заместителем главы предприятия « Синниттэцу».

   Папаша Тамба (Коэйрё и я называли его папашей) был завсегдатаем одного борделя в Хонмоку, который подстраивался под иностранцев. Позади ухоженной белой лакированной двери располагалась винтовая лестница. В большой зале по обе стороны стояли кушетки, на которых возлежали в длинных благоухающих креп-жоржетовых платьях писаные красавицы европейки и изящные японки, чьи розовые кимоно застегивались на левый борт, причем спереди выглядывали кисти нижнего пояса. Они значительно отличались от куртизанок в Ёсива-ра и выглядели современными и более свежими. Мы чувствовали себя там достаточно раскованно, поскольку все вокруг были очаровательны, а папаша Тамба заботился о создании хорошего настроения, охотно приглашая к столу и чужестранок и японок.

   К девяти часам вечера начинали толпами валить иностранные матросы.

– Будет неприятно, если вас примут за проституток, поэтому лучше удалиться, – говорил нам папаша Тамба, и мы отправлялись в Гранд-отель и продолжали там веселиться и танцевать. По сравнению с внутренней частью Токио Йокохама имеет то преимущество, что расположен поодаль и там не встретишь знакомых. Там можно было видеть актера театра кабуки Миносукэ, который позже умер, отравившись плохо приготовленной рыбой фугу, Кавагути Мацутаро, танцевавшего с барышней Ха-наяги Когику, и многие пары поступали подобно им.

   Барышня Кавагути оказалась шпионкой, и ее жизнь закончилась трагически. Она прославилась тем, что всегда играла в мужском платье. В то время она носила бежевый костюм, в котором выглядела почти как мужчина, вместе с тем оставаясь весьма соблазнительной.

– Гляди-ка, Кавасима Ёсико тоже здесь, – вырвалось у меня.

– Вообрази себя на месте людей, которые полагают, что никто их здесь не знает. Не следует так пристально на нее смотреть, – пришлось одернуть меня папаше Тамба.

   Я решила, что если у меня будет возлюбленный, то тоже приду с ним сюда в Гранд-отель. Когда через три года у меня он действительно появился, то в первую очередь я попросила его о том, чтобы отправиться в Гранд-отель Йокохамы.

– Почему? – поинтересовался тот.

– Мне хочется посмотреть на корабли, а потом потанцевать.

   Атмосфера в борделе в Хонмоку была по-европейски светская, и там не было ничего от мрачной обстановки и непристойности традиционных увеселительных заведений. Все женщины были красивы и обходительны и танцевали с посетителями. Вдоволь натанцевавшись, каждая пара отправлялась по лестнице наверх.

   Мне удалось один раз взглянуть на комнату Черри из гостиницы «Кие» (возможно, было две или три гостиницы с таким названием, но я помню лишь одну). Она была прелестной – кровать отделана рюшем, а рядом стоял большой белый туалетный столик с тремя зеркалами.

   Черри в этом заведении среди иностранных клиентов считалась «номером один». В Ёсивара ее бы называли «лучшей лошадкой в конюшне». Но, несмотря на процветающее там одно и то же занятие, Хонмоку и Ёсивара разительно отличались друг от друга, начиная от лиц самих жриц любви и их одежды и заканчивая царящей в тамошних заведениях атмосферой.

   В связи с упомянутой поездкой на катере мне следует сказать и о воздухоплавании. Тогда из Германии прибыл «Цеппелин», который одно время был у всех на устах. Дошло до того, что одно продававшееся на улице в виде рыбы пирожное переименовали в «Вафлю „Цеппелин", и оно пользовалось бешеным спросом.

   Я, как и многие молодые люди, мечтала тогда о самолетах и воздушных кораблях и была одержима идеей непременно стать летчицей. Я начала брать уроки пилотажа в г. Токородзава. Мою учительницу звали Судзуки Симэ (позже она погибла при выполнении петли), а поскольку я была единственной девушкой, она особо выделяла меня.

   Я вспоминаю еще, что, хотя небольшая машина была устрашающе хлипкой, я обожала взмывать высоко в небо. И до сих пор я обожаю летать. В самолете, даже если это переполненный реактивный лайнер, я себя прекрасно чувствую, ем с большим аппетитом и очень хорошо сплю.

   Пропеллер нашей учебной машины в Токородзава должен был приводить в движение вручную кто-то из учеников.

   «От винта!» – кричала тогда наша инструкторша и запускала машину, которая ввиду своей малости требовала небольшого разбега и вскоре отрывалась от земли. Инструкторша сидела впереди, я чуть сзади, и мы держали вдвоем штурвал. Всякий раз я не переставала восхищаться, как мы, подобно перу, легко скользим по небу.

Естественно, все это я держала втайне от матери и бабушки. Бабушка, пожалуй, лишилась бы чувств, если бы узнала, что я кружу по воздуху на самолете. Но, увы, одна из моих подруг по летному делу, когда меня не было дома, принесла фотографию, которую я сделала на аэродроме.

   Моя бабушка расспросила обо всем трех господ из летной школы. Когда я после очередного занятия пришла домой, то застала ее в слезах. Она проплакала всю ночь, ужасаясь, какая я безрассудная… Всхлипывая, она сказала, что я могу летать сколько душе моей будет угодно только после ее смерти.

   Три месяца я тайком ходила на занятия, но теперь мне пришлось их оставить вместе с мечтой стать летчицей.

   Одно время моим постоянным посетителем был первый филиппинский президент Кесон, который настоял на том, чтобы я присутствовала на всех его приемах.

   Вначале меня это страшило, но затем, после нескольких встреч, я поняла, что это был довольно милый человек. Позже он умрет от тяжелой болезни.

   Дальше я вспоминаю молодую филиппинскую репортершу Миру, которая пришла ко мне по поручению Асида Хитоси из Japan Times. Поскольку мы были почти ровесницы, то стали хорошими подругами. Она понравилась и моей бабушке, которая к ее приходу всегда пекла пирог с овощами, который Мира с большим удовольствием ела.

   У нее было милое круглое личико, и мы сфотографировали ее в моем кимоно, а также меня в филиппинском национальном наряде (длинное платье из органди с рукавами буфами). Она говорила, что находит профессию гейши замечательной, так как я, например, могу каждый вечер вести доверительные разговоры с президентом Кесоном. Я могла с ней только согласиться.

   Однажды к нам пришел в качестве гостя министерства иностранных дел и бюро по туризму изысканный европеец с приветливым лицом, примерно сорока лет. Он был точной копией учителя токивад-зу (сопровождение на сямисэне народных песен) маэстро Сикиса – так сказать, своего рода европейский маэстро Сикиса. Сходство доходило вплоть до голоса и движений. Это был знаменитый скрипач Яша Хейфец.

   Тогда у нас появился еще один известный иностранец, который произвел на меня неизгладимое впечатление, – Жан Кокто.

   Жан Кокто посетил Японию в 1936 году. На всем протяжении его короткого пребывания у нас я встречала его каждый вечер, иногда даже днем на приемах, которые устраивали в его честь министерство иностранных дел и издатели газет.

   Месье Кокто говорил лишь на ломаном английском. Меня подмывало поговорить с ним, но я не знала французский.

   Итак, я ежедневно стала учить два-три французских слова, но, поскольку изъяснение с помощью рук и ног, английский у Кокто и мой французский ни к чему не приводили, нашей палочкой-выручалочкой служил господин Хоригути. Через четыре или пять дней я могла произнести: «Je suis еn-chantee».

   Кокто был в восторге и отныне называл меня Happy Spring1.

   Накануне возвращения в Париж он подарил мне бумажный фонарик с загадочным рисунком, небольшим стихотворением и моим именем. В ответ я преподнесла ему ручное зеркальце из лаковой кожи с позолотой. Он бережно хранил его долгое время в своей парижской квартире, а вот мой драгоценный фонарик от Кокто сгорел во время воздушного налета. Еще до сих пор при одном воспоминании об этой утрате слезы наворачиваются на глаза.

   Месье Кокто вовсе не был увлечен мной, но, возможно, его трогала любознательная юная девушка, которая так настойчиво хотела овладеть французским. Позже я узнала, что его привлекали мужчины и он жил с Жаном Маре… Но в Японии все были без ума от пары Жан Кокто и Кихару из Симбаси, а газеты тогда много об этом писали.

   Когда Кокто вернулся в Париж, он написал стихи о трех японских достопримечательностях – сумо, кабуки и гейшах, – которые были опубликованы в «Пари суар». В стихотворении о сумо рассказывалось о борце Таманисики, в стихотворении о кабуки речь шла об Оноэ Кикугоро Шестом в пантомиме «Танец с маской льва», которую он, впрочем, позже перенес на экран, сняв фильм «Красавица и чудовище», и в стихотворении о гейше была изображена я, Кихару. Оно есть в переведенной господином Хори-гути на японский язык книге. Содержание самого стихотворения в целом следующее:

   «Я прибыл в Японию с представлением о гейшах, составленным по гравюрам укиё-э Утамаро. Одной чудной лунной ночью у окна ресторана я видел много гейш с лицами словно маски, покрытыми белилами. На лице Happy Spring, однако, не было белил. В некоем смысле я стал рыбаком.

   Когда я выбрал сеть, там было много рыб. Лишь одна рыбка пыталась проскользнуть через ячейки сети. «Месье Кокто, месье Кокто!» – звала меня рыбка. Прочие рыбы не трепыхались, только одна рыбка печально звала: «Месье Кокто, месье Кокто!» Рыбку звали Happy Spring, и она не хотела оставаться в сети.

   «Месье Кокто, месье Кокто!» – Но я ничего не мог поделать. Стоило мне взять ее в руки, и она погибла бы.

   «Месье Кокто, месье Кокто!» – Я слышал голос рыбки и ничего не мог поделать. Тогда я бросил сеть обратно в море.

«Месье Кокто, месье Кокто!» – Печальный голос Happy Spring все удалялся. Я закрыл глаза и пошел прочь…»

В то время многие прочитали стихотворение, и на встречах с моим участием меня часто спрашивали об этом.

– Не вы ли та самая Кихару из Кокто?

Это доводило меня просто до отчаяния, и я объясняла:

– Ведь ничего не было. Хаяси Кэн успокаивал меня:

– Не расстраивайся. Ведь мы же знаем истину. Кокто вовсе не интересовали женщины… Нечего переживать.

   Едва он успевал сказать это, как остальные тотчас все портили:

– Но ведь и Миямото Мусаси обращался с двумя мечами.

«Обращаться с двумя мечами» означало любить и мужчин и женщин.

– Прекратите, – умоляла я. Буквально все подтрунивали надо мной. Это была настоящая мука. На основании сенсационных сообщений, появившихся тогда в массовых изданиях наподобие King и Modern Japan, многие были уверены, что между Кокто и мной что-то было.

   Во время его посещения Токио мы почти каждый день встречались в «Канэтанака», «Томбо» и «Син-кираку». Кокто, похоже, нравилось, когда я усердно пыталась овладеть французским, который я ежедневно по крупицам осваивала. Вспоминаю, как господин Хоригути, неизменно сидевший рядом с нами, сказал:

– Когда Кихару шепелявит на своем ломаном французском, это его веселит.

   Много лет спустя, живя уже в Америке, я узнала, что самолетом из Нью-Йорка можно добраться до Парижа за шесть часов, и решила навестить Кокто. Но тут пришло известие о его смерти.

   Я обещала ему, что при следующей нашей встрече буду правильно говорить по-французски, не обращаясь за каждой мелочью к господину Хоригути. Жаль, очень жаль!

Один из приемов на лоне природы и его последствия

   Лето было временем лодочных прогулок и приемов на лоне природы в частных владениях состоятельных клиентов.

   Когда кто-то из посетителей устраивает прием на открытом воздухе у себя дома, такую встречу называют оясикшоки – «загородная прогулка». В этом случае хозяин устанавливает в своем саду сцену, где можно давать танцевальные представления. На природе устраивали также и чайные церемонии. Особняки носили поэтические названия вроде «Камелие-ва гора» или «Сад великого просветления». В апреле цвели вишни, в июне во всей красе распускались ирисы, азалии, пионы и глицинии, иначе вистарии. Октябрь был порой хризантем, а ноябрь утопал в красках осенней листвы. Сама обстановка окружающей природы, куда они попадали, чудесно развлекала иностранных гостей.

   Я думаю, что это случилось в июне 1936-го. Меня пригласили на встречу в «Тэкигай» – «Тростниковый особняк» Коноэ Фумимаро, в будущем премьер-министра. В таких случаях не принято, чтобы клиенты сами приглашали гейш. Эту задачу брали на себя чайные домики. Так, например, заведение «Синки-раку» подготавливало все мероприятие, иными словами, определяло количество гейш, поваров, меню, а также развлекательную часть вроде демонстрации фокусов и танцевальных номеров. На такие приемы гейши обычно не надевали длиннополые кимоно, однако для официальных мероприятий существовал определенный этикет в одежде, и в этом случае следовало приходить в кимоно с белым воротом и гербом.

   Тогда в особняк господина Коноэ был приглашен русский певец Шаляпин. На меня он произвел впечатление настоящего русского мужика – крупный, грузный мужчина с красным лицом. Во время его краткого пребывания в Токио был устроен прием в его честь, на который он пригласил и меня. Будь то в Янагибаси, Акасава, Ёси-тё или Кёкан на Сиба, мне постоянно приходилось все бросать только потому, что он соизволил позвать меня.

   Когда я рассказала об этом Кэн и господину Яна-сигава, они едва могли удержаться, чтобы не расхохотаться.

– К старику в Японии вернулась его молодость.

   Они подтрунивали надо мной и интересовались притворно, не овладел ли он мной случайно.

   Я с жаром отстаивала свою невинность и клялась, что он и не дотрагивался до меня. Этот русский «дедушка» выглядел словно японский разбойник, Сютэн-додзи.

   Вообразить, что он будет приставать ко мне, было противно. Но все отпускали шутки на мой счет и дразнили меня. Однако имелась одна веская причина, по которой я хотела бы развеять подобного рода слухи.

   Вечером в тот памятный прием на лоне природы мы (я и еще две или три гейши) вышли из нанятого лимузина перед «Тростниковым особняком». Я плохо ориентировалась в незнакомом мне месте. Пока мы блуждали наугад, перед нами вырос огромный, по японским меркам, мужчина – примерно 1,80 м ростом, в очках с черной оправой, и спросил, не мы ли будем дамами из Симбаси. Он открыл дверь и пригласил вовнутрь. Я взглянула на него, и он спросил меня: «Вы Кихару?»

   Не знаю, как это описать, но я вдруг ощутила покалывание во всем теле, словно меня наэлектризовали, согласно кивнула и неожиданно покраснела.

   Это был Коноэ Хидэмаро, младший брат хозяина. Мое появление явно обрадовало Шаляпина, и когда он разошелся, то во все горло затянул своих любимых «Бурлаков».

   Даже самым влиятельным устроителям подобных торжеств, когда те его просто умоляли, Шаляпин отказывался исполнять эту песню и нигде, кроме сцены, сам ее не пел.

   «Похоже, он был очень счастлив», – заметил как-то позже Хидэмаро.

   Поскольку это был прием в честь Шаляпина, на котором я встретила его, Шаляпина я тоже никогда не забуду.

   Хидэмаро был дирижером. Тогда считалось, что профессиональное занятие западной музыкой совершенно не подобает японской знати. Даже немыслимо было представить, чтобы мужчина играл на фортепиано, не говоря уже о том, чтобы он «размахивал палочкой» перед оркестром. Дирижера называли «повелителем дирижерской палочки» и считали неудачником.

   Кроме того, семья Коноэ была одним из пяти влиятельнейших семейств страны и находилась в близких отношениях с императорской династией. Поэтому в обществе Коноэ Хидэмаро слыл чудаком.

   Весь вечер я провела как в тумане. Такого человека, как он, среди гостей, что мне приходилось видеть, я еще не встречала. Он производил впечатление вечного студента, был очень высок, широкоплеч и могуч и выглядел при этом совершенно по-детски…

   Видно, это была любовь с первого взгляда. Шаляпин был совершенно забыт, и я весь вечер не сводила глаз с Хидэмаро. Он то и дело оказывался рядом со мной и говорил при этом с Шаляпиным по-английски. Я ощущала, что он наблюдает за мной.

   Когда некоторое время спустя я вышла наружу, чтобы попудрить лицо, он последовал за мной.

– Дайте мне свой номер телефона, – попросил он, вынимая записную книжку и карандаш.

   Мое сердце трепетало, когда дрожащими пальцами я писала свой телефонный номер. На следующий день он позвонил мне, и мы договорились встретиться в «Сэмбикия» на Гиндзе. Я жила мыслями только о нем.

   Хотя тогда ему было уже почти сорок, выглядел он очень молодо. Из-за частого пребывания за границей он иначе думал, нежели его сверстники в Японии, и он мне казался значительно моложе своих лет. По разнице в возрасте он мог бы годиться мне в отцы, и я многому у него научилась.

   Сегодня это назвали бы комплексом отца, но мне нравилось, когда более взрослый человек ведет тебя за руку и передает те знания, которые до этой поры были для тебя скрыты. Когда я смотрела на своих подруг, чьи возлюбленные были их ровесниками, мне такое было чуждо и непонятно.

   Хидэмаро часто посещал ресторан «Каваки» в Цукидзи, но не один. Он любил развлекаться вместе со своими коллегами-музыкантами. Мне очень нравилось участвовать в лодочных прогулках и посещать популярные тогда «дома с привидениями».

Маленький сынишка Хидэмаро по имени Хидэ-такэ, которому было три года, играл в песке, вооружившись ведерком и совочком. У Хидэмаро было еще две дочери, из которых старшая слыла красавицей. Позже он показал мне как-то фотографию своей дочки. У нее действительно было лицо принцессы.

   Его супруга жила с дочерьми в другом доме. Поэтому в Сэндзоку он держал экономку, которая заботилась о малыше. А для меня было большим облегчением, что он жил один.

   В то время я непременно хотела быть с ним каждый день, но, поскольку мы оба были очень занятыми людьми, этого не получалось. К тому же я жила далеко от его дома… Но я была довольна и тем, что хотя бы могла каждый день слышать его голос. Торжества, в которых я принимала участие, при моей влюбленности доставляли мне теперь еще большее удовольствие, и я была особо весела. Во время таких приемов поздним вечером я украдкой звонила ему и была счастлива, даже когда могла только сказать:

– Алло, я сейчас очень занята. Пока. Он звонил мне каждое утро.

   Однажды, когда я как раз была у него в Сэндзо-ку, я повстречала там одного из его учеников, двенадцатилетнего мальчика-вундеркинда Хатояма Хироси. В то время я ничего не понимала в западной музыке, но меня глубоко поразило, сколь чудесно играл юный скрипач, вовсе не как ребенок.

   Как-то раз мы с одним знакомым заигрались в карты до самого вечера. Солнце уже зашло, когда мы услышали доносящийся с пруда Сэндзоку звук, похожий на мычание коровы. Оказывается, это было лягушечье кваканье.

– Когда это слышишь, пропадает всякое желание отведать французские лягушачьи лапки, – засмеялись мужчины.

   Затем кто-то стал донимать господина Отагуро тем, что его видели прогуливающимся по Гиндзе в окружении двух милых юных созданий. Но, к разочарованию насмешника, это оказались его дочери-близняшки.

   Некоторое время спустя я и Хидэмаро начали встречаться наедине. Как я и мечтала, мы поехали в Йокохаму любоваться белыми пароходами. Поскольку в подобных случаях я надевала неизменно западное платье, никто меня не узнавал.

   Мы посетили также Никко и Атами. В Атами мы переночевали в гостинице «Киндзёкан» – «Золотая крепость». В Никко мы жили в высокогорной гостинице «Намма», наблюдали за разведением форели и плавали на веслах по озеру Тёдзэндзи.

   Душа моя пела от счастья.

   Однажды мы отправились на Хоккайдо. Озера Акан и Сикоцу были поразительно синими, а когда смотришь с лодки в воду, чувствуешь, как тебя неизъяснимо тянет проникнуть в глубину. Поскольку имя моего спутника было слишком известным, он на пароме и в регистрационный журнал гостиницы давал имена своих знакомых. Это доставляло ему удовольствие. Как-то раз мы ужинали в своем номере в «Ноборибэцу», когда к нам ввалились трое полицейских. Грубо они потребовали назвать наши фамилии, род занятий и адреса. Однако, когда выяснилось, что Хидэмаро принадлежит к роду Коноэ и является членом Высшей палаты, к моему удивлению, те сразу же стали лебезить и раскланиваться.

   Одна молодая пара из Осаки оставила прощальное письмо, где угрожала покончить с собой на Хоккайдо. Уже прошло три дня с момента их исчезновения, и обыскивались все гостиницы на Хоккайдо, где останавливалась юная пара. Поскольку Хидэмаро выглядел моложе своих лет, а я, напротив, старше, то описание совпадало с нашей внешностью. Позже мы все до слез смеялись над этой историей, ибо совершенно не походили на любовную пару, которой надоела жизнь.

   Развод для Хидэмаро был совершенно исключен, так как он принадлежал к роду Коноэ, который был в столь близких отношениях с императорской династией, а его жена была младшей сестрой супруги премьер-министра. Императорский двор никогда бы не дал разрешения.

  Хотя после войны и был случай, когда наследный принц женился на мещанке Митико, однако это произошло двадцатью годами позже. Подобный мужественный шаг со стороны наследника престола мог бы в то время помочь обрести счастье многим людям, ибо мы были не единственными, кому приходилось страдать от слишком строгих тогдашних правил.

   Поскольку Хидэмаро жил отдельно от жены, он был в некотором роде холостяком, и мы могли показываться вдвоем на людях. К счастью, все его друзья были музыкантами и благодаря своим либеральным взглядам были настроены ко мне миролюбиво.

   Однажды Хидэмаро обратился ко мне с особой просьбой.

   Супруга и четырехлетняя дочь одного американца польского происхождения прибывают в Японию, и я получила задание сопровождать их в качестве переводчицы и няни.

   Это были жена и дочь всемирно известного дирижера Леопольда Стоковского. Супруга была значительно моложе его, и к тому же у нее был итальянский приятель. Стоковский был очень привязан к своей дочурке и никогда не согласился бы развестись с молодой женой. Она решила приехать одна в Японию, а следом за ней и ее приятель. Короче говоря, они хотели вместе удрать. Она рассчитывала какое-то время скрываться с ним и своей дочкой в Японии, пока ее адвокат на родине утрясал вопрос о разводе.

   Случайно я за месяц до этого посмотрела фильм «Сто мужчин и одна девушка» с Диной Дурбин, где Стоковский дирижирует Венгерской рапсодией. Я хорошо запомнила его благодаря выразительному лицу, чей высокий лоб выдавал гения. Он мне чрезвычайно импонировал.

   В тот день, когда пароход прибыл в Йокохаму, мы встретили мать с дочкой. Тогда никто и не помышлял о воздушном сообщении. В Америку или Европу плыли на корабле, а пассажирские суда всегда прибывали в Йокохаму.

   Мать с красивым, но суровым лицом сошла на берег, держа дочку за руку. У малышки был высокий лоб и белые кудри, она была миниатюрной копией Стоковского, которого я видела в кино. Мне казалось невероятным такое сходство отца и дочери.

   Я посетила вместе с госпожой Стоковской курорты Каруидзава, Никко и Атами. Позже я также познакомилась с ее итальянским приятелем, но мне лично значительно больше нравился Стоковский. Итальянец был не очень высок, не особо привлекателен, но главное, у него отсутствовал всякий лоск. В отличие от Стоковского, музыканта мирового уровня, который выглядел безупречно как личность, тот производил впечатление итальянского оборванца.

   Поскольку я ничего никому не говорила, о прибытии жены и дочки Стоковского, кроме Хидэмаро и меня, знали еще двое или трое человек. Сегодня нам не дала бы покоя назойливая пресса.

   Вскоре выяснилось, что Хидэмаро должен ехать в Европу. Одна дорога занимала почти месяц, а поскольку ему придется отсутствовать в общей сложности более года, у меня было очень тяжело на сердце.

  До сих пор я не знала забот и была счастлива, постоянно напевая про себя какой-нибудь вальс своего любимого Иоганна Штрауса, а теперь из-за предстоящей длительной разлуки впервые ощутила себя такой одинокой и покинутой. Лихорадочно пыталась сообразить, что же мне делать… Когда мы прощались с Хидэмаро в Йокохаме, наши друзья Мацуи Суйсэй и Оида прилагали большие усилия, чтобы развеселить меня, но у меня непрестанно текли слезы, хотя мне самой это было мучительно.

Продолжение