Персональный сайт - Продолжение Артур Голден1

Я ведь не видела электричества, за исключением разве вечера, когда мы ужинали в доме господина Танака. Здесь же окна светились во всех домах снизу доверху.

Затем, на другой улице, я увидела Театр Минамиза с такой грандиозной черепичной крышей, что приняла его за дворец.

Спустя какое-то время рикша свернул на аллею, вдоль которой стояли деревянные дома, образующие как бы один бесконечный фасад. Почему-то при виде этих зданий я опять почувствовала себя потерянной. По улице куда-то спешили женщины в кимоно, казавшиеся мне верхом элегантности, хотя позже я узнала, что большинство из них — мужчины.

Наконец мы остановились перед входом в один из домов, господин Бэкку вышел и велел выйти мне. Потом случилось худшее из всего, что могло случиться. Когда Сацу тоже попыталась выйти, господин Бэкку повернулся и втолкнул ее обратно.

Сиди! — сказал он ей. — Ты поедешь в другое место.

Я посмотрела на Сацу, а она на меня. Наверное, впервые за все время мы поняли чувства друг друга. Но это продолжалось лишь какое-то мгновение, а потом я заревела так, что уже не видела ничего вокруг.

Господин Бэкку буквально волоком втащил меня внутрь дома и поставил на ноги. На лестнице стояла удивительно красивая женщина в роскошном кимоно. Я вспомнила, как поразило меня кимоно на гейше из Сензуру, родного города господина Танака. Но это кимоно было несравненно изысканнее: нежно-голубое, с тонким вьющимся серебристым рисунком, напоминающим струи воды. В воде плавала серебристая форель, а в том месте, где ее касались нежно-зеленые листья, поверхность воды пронизывали золотые нити. Я не сомневалась, что кимоно сшито из чистого шелка, шелковым был и пояс, расшитый бледно-желтыми и бледно-зелеными нитями. Необычной оказалась не только одежда. Ее лицо, обильно покрытое белилами, напоминало облака, освещенные солнцем. Волосы, уложенные в пучок, блестели так, словно были покрыты лаком. Их украшали янтарные гребни и тонкие свисающие серебряные нити, поблескивавшие при малейшем движении.

Так произошло мое первое знакомство с Хацумомо — в то время одной из самых известных гейш в районе Джион, хотя тогда, конечно, я этого не знала. Она была невысокого роста, край ее прически едва доходил до плеча господина Бэкку. Меня так поразила ее внешность, что я совершенно забыла о манерах и уставилась на нее. Она усмехнулась, правда, как-то не по-доброму, и сказала:

— Господин Бэкку, вы не могли бы убрать этот мусор? Мне нужно пройти.

На ее пути не было никакого мусора, она имела в виду меня.

— Здесь достаточно места, чтобы пройти, — ответил ей господин Бэкку.

Неожиданно за ее спиной возникла немолодая женщина, высокая и узловатая, как бамбуковый шест.

— Я не знаю, как тебя вообще терпят, Хацумомо-сан, — сказала женщина.

Но тем не менее она жестом велела господину Бэкку вывести меня опять на улицу, что он и сделал. Ужасной походкой — одно бедро у нее сильно выдавалось в сторону — женщина подошла к крошечному ящику, висевшему на стене, и достала предмет, похожий на кусок кремня, каким рыбаки обычно точат свои ножи. Она встала за спиной Хацумомо и ударила кремнем по камню. Возникшие от удара искры почти коснулись спины Хацумомо. Тогда я не поняла происходящего, но, оказывается, гейши еще более суеверны, чем рыбаки. Гейша никогда не уйдет вечером на встречу до тех пор, пока кто-нибудь на удачу не высечет кремнем искру у нее за спиной.

Хацумомо вышла, причем такими мелкими шажками, что казалось, она скользит по поверхности пола. Я не приняла ее за гейшу, ибо она столь разительно отличалась от той единственной виденной мною в Сензуру гейши. Я решила, что она, скорее всего, актриса.
Мы все наблюдали за тем, как она уплыла, после чего господин Бэкку передал меня пожилой женщине, а сам вернулся обратно, сел рядом с моей сестрой, и повозка рикши тронулась. Заливаясь слезами, я упала в проходе и уже не видела, как они уехали.

Пожилая женщина, явно пожалев меня, дала мне выплакаться. Затем она подняла меня с колен, достала из рукава своего серого кимоно платок и вытерла мне слезы.

— Ну хватит, хватит. Не стоит так переживать. Никто не собирается съесть тебя за ужином.

Она говорила с каким-то особым акцентом, таким же, как у господина Бэкку и Хацумомо. Он так отличался от того японского языка, на котором говорили в нашей деревне, что я сначала с трудом ее понимала. Но в любом случае ее слова оказались самыми добрыми из всех сказанных мне за сегодняшний день, поэтому я делала все, что она требовала. Она велела называть ее Анти. Потом пристально посмотрела на меня, лицо ее при этом вытянулось, и произнесла низким голосом:

— Боже! Какие потрясающие глаза! Ты очень красивая девочка, правда же? Мама останется очень довольна.

Я решила, что мама этой женщины очень старая, потому что среди ее седых волос, собранных сзади в пучок, лишь кое-где виднелись тонкие черные полоски.

Анти вывела меня за дверь, и я очутилась в довольно грязном коридоре, соединяющем две постройки. Одна из них была маленьким жилищем вроде моего дома в Йоридо — две комнаты с земляным полом. Оказалось, это дом для прислуги. Другая была небольшая, но добротная. Коридор находился под открытым небом, поэтому я решила, особенно когда увидела поодаль еще два сооружения, что нахожусь скорее в миниатюрной деревне, нежели в доме. Это, как я позже узнала, типичная планировка для района Киото, где находились эти постройки. Сооружения во дворе оказались туалетом и складом. Площадь собственно жилых помещений была даже меньше, чем в доме господина Танака, и здесь размещались восемь человек, вернее, девять с моим приездом.

Рассмотрев все здания, я отметила, что главное из них — самое красивое. В Йоридо деревянные постройки серого, а не коричневого цвета, при этом еще и изъедены соленым воздухом. Здесь же деревянные стены и балки мерцали желтоватым светом от электрических лампочек. В главный зал вела раздвижная дверь с бумажными жалюзи. Одна из створок оказалась приоткрытой, и я смогла заметить кабинет с буддийским алтарем. В эти элегантные комнаты допускались только члены семьи, а Хацумомо, как я вскоре поняла, членом семьи не была.

Я стояла в коридоре и пыталась понять, что из себя представляет место, куда меня привезли. Почему-то мне уже в который раз за последнее время стало очень страшно. Анти ушла на кухню и разговаривала с кем-то хриплым голосом. В коридор вышла девочка примерно моих лет. Девочка несла тяжелое деревянное ведро, до краев наполненное водой, то и дело выплескивавшейся через край на грязный пол. У нее была узкая кость, но лицо идеально круглое, и девочка напоминала тыкву, насаженную на трость. Она так старательно несла ведро, высовывая кончик языка, как будто из тыквы торчал стебель. Как я потом узнала, язык она высовывала всегда: когда готовила суп или высыпала рис в кастрюлю, даже когда завязывала узел на платье. И ее лицо действительно было таким полным и нежным, что высунутый язык очень напоминал стебель тыквы. Позже я дала ей прозвище «Тыква», и это имя быстро за ней закрепилось, и даже в ее бытность гейшей в Джионе ее называли так клиенты.

Девочка поставила ведро, спрятала язык и, убирая прядь волос за ухо, оглядела меня с ног до головы. Я думала, она скажет что-нибудь, но она продолжала молча рассматривать меня, причем так, будто решала, укусить ей меня или нет. Действительно, она казалась голодной.
В конце концов, Тыква наклонилась ко мне и прошептала:

— Откуда ты вообще такая взялась?

Я понимала, ей ничего не скажет название Йоридо, ведь у нее такой же странный акцент, как и у всех вокруг. Я была уверена, она не знает названия моей деревни. Поэтому сказала, что только приехала.

— Я не надеялась увидеть здесь свою ровесницу, — сказала она мне. — А что у тебя с глазами?

В это время из кухни вернулась Анти, прогнала Тыкву, взяла ведро, мою одежду и повела меня во внутренний двор, покрытый столетним мхом. К складу вели каменные плиты. Во дворе, из-за туалетов, располагавшихся вдоль одной из сторон, стоял ужасный запах. Анти велела мне раздеться. Я вспомнила Госпожу Беспокойство и испугалась, как бы она не начала делать со мной нечто подобное, но она лишь облила меня водой, потерла мочалкой и выдала мне довольно простое хлопчатобумажное платье, но все же куда более нарядное, чем те, что мне доводилось носить до сих пор.

Старая повариха и несколько слуг спустились в коридор посмотреть на меня. Но Анти прогнала их со словами, что у них еще будет достаточно времени для этого.

— Теперь послушай меня, моя девочка, — сказала Анти, когда мы остались одни. — Я даже не хочу знать, как тебя зовут. До тебя здесь жила еще одна девочка, которая не понравилась Маме. Она прожила у нас всего месяц. Я слишком стара, чтобы постоянно запоминать новые имена. Пусть уж они сперва примут окончательное решение.

— Что же будет, если они не захотят меня оставить? — спросила я.

— Для тебя будет лучше, если они тебя оставят.

— Могу я вас спросить, что это за место?

— Это окейя, — ответила она, — место, где живут гейши. Если ты будешь усердно трудиться, то вырастешь и сама станешь гейшей. Но ты должна всегда слушаться меня. Сейчас Мама и Грэнни спустятся сюда по лестнице. Они хотят посмотреть на тебя. Было бы хорошо, чтобы им понравилось то, что они увидят. Ты должна поклониться как можно ниже и стараться не смотреть им в глаза. Старшая из них, та, которую мы зовем Грэнни, в своей жизни вообще никого не любила, поэтому не переживай по поводу ее высказываний. Если же она задаст какой-нибудь вопрос, ни в коем случае не отвечай на него, я сама отвечу за тебя. А Маме нужно во что бы то ни стало понравиться. Она не такая злобная, как Грэнни, но печется только об одном...

Мне так и не довелось узнать, о чем именно печется Мама, потому что сперва я услышала шум у входа, а вскоре увидела двух женщин, входящих в зал. Я не осмелилась смотреть прямо на них и краем глаза заметила лишь два шелковых свертка, прошелестевших от двери и присевших почти напротив меня.

— Умеко-сан! — прокричала Анти имя повара. — Принеси Грэнни чай.

— Я не хочу чаю, — послышался сердитый голос.

— Грэнни, — прозвучал голос, скорее всего принадлежавший Маме, — тебе совсем не обязательно его пить. Анти просто хочет оказать тебе внимание.

— А это новая девочка, Мама, — сказала Анти и слегка подтолкнула меня, чтобы я поклонилась.

Я упала на колени и поклонилась так низко, что почувствовала затхлый запах фундамента. Потом я опять услышала голос Мамы:

— Подойди поближе. Я хочу посмотреть на тебя.

Я была уверена, она скажет мне что-нибудь еще, после того как я подойду к ней, но она достала трубку, затем из кармашка на рукаве кимоно вытащила шелковый мешочек, а из него извлекла большую щепоть табака. Она положила табак в трубку, а трубку сунула в рот и прикурила от спички, которую достала из маленькой металлической коробочки, и только после этого впервые пристально посмотрела на меня, попыхивая трубкой. Старуха за ее спиной тяжело вздыхала. Было невозможно смотреть Маме в глаза, ибо от ее лица шел дым, напоминающий пар, выходящий из расщелины в земле. Мои глаза тем временем стали жить своей жизнью. Чем больше я смотрела на Маму, тем больше удивлялась. Ее желтое кимоно было расписано зелеными и оранжевыми лилиями и сшито из шелка, нежного и тонкого, как паутина.
Красно-коричневый пояс из ткани той же фактуры, но более массивный, украшали золотые нити. Чем дольше я смотрела на одежду Мамы, тем больше вопросов возникало у меня в голове: что происходит с моей сестрой? С моим отцом и матерью? Что будет со мной? Каждая деталь роскошного кимоно этой женщины отвлекала меня от происходящего. Но потом меня ожидало потрясение: над воротником элегантного кимоно возвышалось до такой степени не соответствующее ему лицо, как если бы я разглядывала тело кошки, а в конце неожиданно обнаружила у нее голову бульдога. Она выглядела просто ужасно, при этом была настолько моложе Анти, что я никак этого не ожидала. Мама оказалась младшей сестрой Анти, правда, они родились не в одной семье, как мы с Сацу, а просто Грэнни их обеих удочерила.

Увиденное так поразило меня, так много мыслей пронеслось в моей голове, что я сделала практически все, от чего меня предостерегала Анти. Я посмотрела Маме прямо в глаза. При этом она вынула трубку и долго сидела с открытым ртом. И хотя я знала, что просто обязана отвести взгляд, но продолжала пялиться на ее глаза, показавшиеся мне совершенно необычными. Белки были не белыми и чистыми, а с ужасным желтым налетом, и этот цвет вызвал у меня ассоциации с туалетом, в который кто-то помочился. Веки были увлажнены, а кожа вокруг них обвисла. Я опустила глаза и наткнулась на ее все еще открытый рот.

Краски на ее лице перемешались: красные, цвета мяса, края век, а десны и язык — серые. Причиной этому была особая диета, которой Мама вынужденно придерживалась последние несколько лет, но, глядя на нее, я не могла отделаться от чувства, что передо мной дерево, сбрасывающее свои листья. И мне захотелось отступить на шаг назад, глубоко вдохнуть или как-то еще освободиться от своих чувств. В это время Мама произнесла своим скрежещущим голосом:

— Что ты рассматриваешь?

— Извините, госпожа. Я рассматриваю ваше кимоно. Мне кажется, я раньше не видела ничего столь же прекрасного.

Должно быть, я ответила правильно, если в такой ситуации это вообще возможно, потому что она издала звуки, напоминающие смех, хотя они и прозвучали скорее как кашель.

— Тебе понравилось кимоно? — спросила она, продолжая то ли кашлять, то ли смеяться. — Ты хоть представляешь, сколько оно стоит?

— Нет, госпожа.

— По крайней мере больше, чем ты, это точно.

В этот момент появилась служанка с чаем. Пока накрывали стол, мне удалось бросить взгляд на Грэнни. Если Мама была полной, с короткими пальцами и толстой шеей, то Грэнни — старой и сморщенной, приблизительно возраста моего отца, но выглядевшей так, словно она иссушала себя медитацией. Ее волосы напомнили мне спутанные шелковые нити, потому что сквозь них виднелась кожа, покрытая чередующимися заплатками коричневатого и красноватого цвета. Хотя сейчас она и не сердилась, у нее был хмурый вид.

Прежде чем заговорить, она сделала глубокий вдох, выдохнула воздух и пробормотала:

— Разве я не сказала, что не хочу никакого чая?

Она опять вздохнула, покачала головой и обратилась ко мне:

— Сколько тебе лет, малышка?

— Она года Обезьяны, — ответила за меня Анти.

— Глупое создание — обезьяна, — произнесла Грэнни.

— Девять лет, — сказала Мама. — Анти, что ты о ней думаешь?

Анти встала напротив меня, приподняла мою голову, и посмотрела мне в лицо.

— В ней много воды.

— Красивые глаза, — сказала Мама. — Ты видела, Грэнни?

— Мне кажется, она глупа, — сказала Грэнни. — Хватит нам обезьян.

— Я уверена, ты права, — согласилась с ней Анти, — возможно, она именно такая, какой ты ее считаешь. Но мне она кажется очень умной девочкой, а главное, умеющей приспосабливаться, это можно понять, посмотрев на форму ее ушей.
— С таким количеством воды в ее натуре, — сказала Мама, — она, вероятно, сможет почувствовать огонь прежде, чем он начнется. Это было бы здорово, правда же, Грэнни? Нам не придется беспокоиться о том, что в один прекрасный день наш гардероб сгорит вместе со всеми хранящимися в нем кимоно.

Грэнни, оказывается, больше всего в жизни боялась пожара.

— Несмотря ни на что, она довольно мила, правда же? — спросила Мама.

— В Джионе очень много милых девочек, — сказала Грэнни. — Нам же нужна не просто приятная, а умная девочка. Хацумомо, например, чудо как хороша, но посмотри, как она глупа.

После этого Грэнни встала, и Анти проводила ее из комнаты. Я слышала, как входная дверь сперва открылась, а затем закрылась, и вскоре Анти вернулась в комнату.

— У тебя есть вши? — спросила Мама.

— Нет, — ответила я.

— Тебе следует научиться говорить более вежливо. Анти, постриги ее, пожалуйста, на всякий случай.

Анти позвала служанку и попросила ее принести ножницы.

— Итак, малышка, — обратилась Мама ко мне, — ты сейчас в Киото и либо научишься себя вести, либо будешь бита. Избивает здесь обычно Грэнни, поэтому тебе будет несладко. Мой тебе совет: работай очень прилежно и никогда не покидай окейю без разрешения. Делай, как я говорю, не доставляй лишних хлопот, и ты начнешь обучаться искусству гейши через два или три месяца. Тебя сюда взяли не в услужение. Я не стану тебя держать, если все сведется именно к этому.

Мама набила трубку и пристально посмотрела на меня. Я не осмелилась сдвинуться с места до тех пор, пока она не разрешила мне уйти. Я подумала о своей сестре, наверное, тоже сейчас стоящей перед какой-нибудь суровой женщиной где-нибудь в другом доме в этом ужасном городе. И я вдруг представила свою бедную больную маму, с трудом приподнимающуюся на локте, чтобы посмотреть, где же мы. Мне не хотелось предстать перед Мамой плачущей, но слезы заполнили мои глаза прежде, чем я смогла подумать, как их остановить. Желтое кимоно Мамы становилось все нежнее и нежнее, пока не стало мерцающим. Она выпустила дым из трубки и тотчас же исчезла.

Глава 4

Первые дни пребывания в этом странном месте мне казалось, что лучше потерять руки и ноги, чем семью и дом. Я уже не сомневалась — так, как я жила прежде, мне уже никогда не придется жить. Я думала только о том, насколько я несчастна, и, конечно, меня очень волновало, увижу ли я снова Сацу. Я лишилась отца и матери и даже привычной одежды... И то, что я все же выжила, казалось удивительным. Помню, однажды, оттирая котлы для варки риса, я до такой степени потеряла ощущение реальности происходящего, что, прервав работу, в течение какого-то времени разглядывала свои руки, пытаясь убедиться в том, что именно я оттирала котел в это время и в этом месте.

Мама обещала, что если я буду прилежно трудиться и хорошо себя вести, то через несколько месяцев смогу приступить к учебе. Как я узнала от Тыквы, начало занятий означает ежедневное хождение в школу, расположенную в другом конце Джиона, и постижение там искусства музыки, танца и чайной церемонии. Все девочки — будущие гейши — брали уроки в одной и той же школе. Поэтому я надеялась обязательно встретить там Сацу и к концу первой недели настроилась вести себя как послушная корова, которую ведут на веревке, в надежде, что в конце концов Мама выполнит свое обещание.

Большей частью мне поручалась довольно простая работа. Я убирала в комнатах, подметала грязный коридор и так далее. Иногда меня посылали в аптеку за мазью от чесотки, порой донимавшей повариху, иногда отправляли в магазин на проспекте Шийо за рисовыми крекерами — любимым лакомством Анти. К счастью, самая неприятная работа, как, например, мытье туалетов, поручалась старшим девушкам.
Но, как я ни старалась, мне все же не удавалось произвести нужного впечатления, ибо в мои каждодневные обязанности входило значительно больше поручений, чем я была в состоянии выполнить. Эту задачу к тому же сильно осложняла Грэнни.

Мне не поручалось прислуживать Грэнни, так, по крайней мере, я поняла из слов Анти. Но если Грэнни вызывала меня, я не могла проигнорировать просьбу главного человека в окейе. Однажды, например, я несла чай для Мамы, когда услышала ее крик:

— Где эта девчонка? Пришлите ее ко мне! Я отставила поднос с чаем и поспешила в комнату, где завтракала Грэнни.

— Не кажется ли тебе, что в этой комнате слишком жарко? — спросила она меня, после того как я опустилась перед ней на колени. — Почему ты не зашла и не открыла здесь окно?

— Извините, Грэнни. Я не знала, что вам жарко.

— Мне жарко, неужели не видно?

Она ела рис, и несколько зерен повисли на ее нижней губе. Глядя на нее, я бы не подумала, что ей плохо, но все же направилась к окну и открыла его. В комнату тут же влетела муха и стала кружить над ее едой.

— Что с тобой происходит? — спросила она, отгоняя муху палочками. — Другие девушки, открывая окна, никогда не впускают мух.

Я извинилась и сказала, что принесу хлопушку для мух.

— И убьешь муху на моей еде? Нет-нет, не нужно! Стой рядом со мной, пока я ем, и отгоняй ее от меня.

Так я стояла рядом с Грэнни, пока она ела, и в который раз слушала ее историю о великом актере Кабуки Ичимура Узамон XIV, взявшем ее, четырнадцатилетнюю, за руку во время вечеринки, посвященной созерцанию луны. К тому времени, когда она позволила мне уйти, чай Мамы совсем остыл, и нести его ей было просто неудобно. И повар, и Мама остались недовольны мной.

Дело заключалось в особой нелюбви Грэнни к одиночеству. Даже когда она ходила в туалет и сидела на корточках, Анти стояла рядом и держала ее за руки, помогая ей сохранять равновесие. Запах был настолько невыносимым, что бедная Анти буквально ломала себе шею, — стараясь как можно дальше отстраниться от происходящего. Мне, к счастью, не приходилось выполнять подобную работу, но Грэнни всегда заставляла меня делать ей массаж, в то время как она чистила уши, и это, надо сказать, куда более неприятно, чем вы думаете. Первое время мне становилось плохо, когда она расстегивала свое платье и спускала его вниз, обнажая плечи и шею, покрытые дряблой и желтой, как у цыпленка, кожей. Во времена ее молодости гейши пользовались разновидностью пудры под названием «китайская глина», приготовленной на основе свинца. Глина от присутствия в ней свинца становилась ядовитой, и этот яд повлиял на кожу, а возможно, и на характер Грэнни, сделав его таким скверным. Кроме того, она любила ходить на горячие ключи на севере Киото. Все было бы отлично, если бы эта свинцовая пудра легко смывалась. Она же, вступая в соединение с каким-то из элементов воды, образовывала краситель, разрушающий кожу. Грэнни была не единственной пострадавшей от этой пудры. Даже в начале Второй мировой войны на улицах Джиона часто встречались старые женщины с обвисшей желтой шеей.

Однажды, спустя три недели после моего появления в окейе, я убирала в комнате Хацумомо позже, чем обычно. Я побаивалась Хацумомо, хотя и очень редко с ней виделась из-за ее напряженного образа жизни. Мне очень не хотелось, чтобы она застала меня одну в своей комнате, поэтому я всегда старалась убрать у нее до того, как она уйдет из окейи на урок танца. К сожалению, в то утро Грэнни задержала меня почти до обеда.

Хацумомо принадлежала самая большая комната в окейе, больше, чем весь наш дом в Йоридо.
Я не могла понять, почему ее комната настолько больше, чем у всех остальных, пока старшие девушки не объяснили мне, что сейчас Хацумомо — единственная гейша в окейе, а раньше их бывало и три, и четыре, и все они жили вместе в одной комнате. И хотя Хацумомо жила одна, беспорядок она устраивала за четверых. В тот день в ее комнате вдобавок к разбросанным журналам и кисточкам, оставленным на матах около крошечного столика для макияжа, я обнаружила огрызок яблока, а под столом — пустую бутылку из-под виски. Она, видимо, не закрыла окно, на которое накануне вечером пьяная повесила свое кимоно, и ветер разбил деревянную раму. Обычно к этому времени Анти, обязанная следить за одеждой в окейе, уже собирала кимоно, но тогда по какой-то причине она этого не сделала. Я как раз подошла к окну, чтобы закрыть раму, когда входная дверь настежь распахнулась, я обернулась, и Хацумомо предстала перед моими глазами.

— О, это ты? Я вижу, ты наводишь порядок в моей комнате. Это ты постоянно переставляешь мои баночки с косметикой?

— Прошу прощения, но я только передвигаю их, чтобы вытереть под ними пыль.

— Но ведь если ты будешь дотрагиваться до них, они станут пахнуть так же, как ты, — сказала она. — А потом мужчины будут говорить мне: «Хацумомо-сан, почему ты воняешь, как невежественная девчонка из рыбацкой деревни?» Думаю, ты поняла меня, не правда ли? Но давай для уверенности повторим все еще раз. Итак, почему ты не должна дотрагивалась до моей косметики?

Я долго заставляла себя произнести это и, в конце концов, сказала:

— Потому что вы станете пахнуть так же, как я.

— Очень хорошо. И что мужчины будут говорить мне?

— Они будут говорить: «О, Хацумомо, от тебя пахнет, как от девушки из рыбацкой деревушки».

— Хм... Что-то мне не нравится в том, как ты произнесла эту фразу. Но я надеюсь, тебе все ясно? Не понимаю, отчего девушки из рыбацких поселков так плохо пахнут. На днях твоя старшая сестра искала тебя здесь, и от нее исходил такой же отвратительный запах.

Я стояла перед ней с опущенной головой, но когда Хацумомо произнесла эти слова, я посмотрела ей прямо в глаза, стараясь понять, правду ли она говорит.

— Ты так удивлена! Неужели я ничего не говорила тебе? Она приходила сюда и рассказала мне, где живет. Возможно, она надеется, что ты найдешь ее и вы сможете вместе убежать.

— Хацумомо-сан...

— Ты хочешь узнать, где она? Хорошо, ты сможешь заработать эту информацию, и когда я придумаю как, поставлю тебя в известность. А сейчас убирайся отсюда.

Мне не хотелось ее злить, но все же, прежде чем выйти из комнаты, я остановилась, надеясь уговорить ее.

Хацумомо-сан, я знаю, вы меня не любите, — сказала я. — Но не были бы вы так добры сказать мне, где ее искать. В благодарность за это я обещаю вас больше никогда не беспокоить.

Мне показалось, Хацумомо очень обрадовали мои слова, лицо ее светилось от удовольствия. Признаться, я раньше не видела такой потрясающе красивой женщины. Мужчины на улице иногда останавливались и вынимали изо рта сигарету, залюбовавшись ею. Она подошла ко мне так близко, словно хотела что-то шепнуть на ухо, но, улыбнувшись, она ударила меня.

— Разве я не велела тебе выйти из моей комнаты?

От неожиданности я растерялась, выбежала из комнаты и упала в коридоре на пол, закрыв лицо руками. Вдруг открылась дверь Маминой комнаты.

— Хацумомо! — закричала Мама, помогая мне подняться. — Что ты сделала Чио?

— Она говорила о побеге из окейи. Я решила, будет лучше, если я ударю ее вместо вас. Мне кажется, вы очень заняты, чтобы заниматься этим самостоятельно.

Мама позвала прислугу, попросила принести ей свежего имбиря, отвела меня к себе в комнату и усадила за стол, а сама направилась к телефону, чтобы закончить прерванный разговор. Единственный телефон в окейе, по которому можно было звонить за пределы Джиона, висел на стене в ее комнате, и никому, кроме нее, не позволялось им пользоваться.
Отходя от телефона, она оставила трубку на полке, а когда взяла ее снова, то сжала своими крепкими пальцами так сильно, словно хотела ее расплющить.

— Извините, — сказала она в трубку своим резким голосом, — Хацумомо опять бьет девушек.

В первые недели моего проживания в окейе я чувствовала противоестественное уважение к Маме — нечто сродни тому, что испытывает рыба по отношению к рыбаку, вынимающему крючок из ее рта. Возможно, это было связано с тем, что я видела ее всего несколько минут в день, пока убирала в ее комнате. Она всегда оказывалась на месте, сидела за столом, обычно с бухгалтерской книгой. Мама не любила, когда кто-нибудь прикасался к ее постели, даже менял белье, и в ее комнате постоянно стоял запах грязного белья. А бумажные жалюзи на окнах были перепачканы пеплом ее трубки. Все это придавало ее комнате несколько заброшенный, мрачноватый вид.

Пока Мама разговаривала по телефону, одна из служанок принесла имбирь и приложила его к моему лицу. Постоянное хлопанье дверью разбудило маленькую собачку Мамы Таку — болезненное существо с приплюснутой мордой. Казалось, в ее жизни существовало всего три занятия: лаять, чихать и кусать тех, кто пытался ее погладить. Когда служанка ушла, Таку улеглась за моей спиной. Это был один из ее маленьких трюков, она любила разлечься там, где я могу нечаянно наступить на нее, и как только я делала это, кусала меня. Я начала чувствовать себя между Мамой и Таку, как мышь, попавшая в скользящую дверь, но Мама, наконец, перестала разговаривать по телефону и села за стол. Она посмотрела на меня своими желтыми глазами и произнесла:

— Теперь послушай меня, моя девочка. Возможно, ты слышала, как Хацумомо лжет. Но ей позволяется гораздо больше, чем другим, тем более тебе. Я хочу знать, почему она ударила тебя?

— Она хотела, чтобы я ушла из ее комнаты, Мама, — сказала я. — Мне очень стыдно за случившееся.

Мама потребовала от меня повторить сказанное с правильным акцентом, принятым в Киото и так трудно дававшимся мне. Удовлетворенная ответом, она продолжила:

— Мне кажется, ты не совсем понимаешь свои обязанности в окейе. Мы все здесь думаем только об одном: как помочь Хацумомо оставаться преуспевающей гейшей. Даже Грэнни, хотя ты ее, возможно, воспринимаешь как старуху с противным характером, на самом деле целыми днями думает о том, как помочь Хацумомо. — Понять Мамины слова я совершенно не могла. Честно говоря, даже половую тряпку вряд ли удалось бы убедить, что Грэнни могла кому-нибудь быть полезна. — Если такие уважаемые люди, как Грэнни, целыми днями работают, стараясь облегчить жизнь Хацумомо, представь, насколько упорнее должна работать ты.

— Да, Мама, я буду очень стараться.

— Мне не хотелось бы еще раз услышать, что ты опять расстраиваешь Хацумомо. Другие маленькие девочки умудряются не попадаться ей на глаза, и тебе стоит последовать их примеру.

— Конечно, Мама... Но, прежде чем я пойду, можно вас кое о чем спросить? Может ли кто-нибудь знать, где сейчас моя сестра? Мне бы хотелось послать ей записку.

У Мамы был особенный рот, слишком большой для ее лица, и поэтому большую часть времени он оставался открытым. Но сейчас она с усилием сжала свои зубы вместе, как будто давала мне возможность получше рассмотреть их.

Оказывается, так выглядела ее улыбка. Я поняла это, услышав кашляющие звуки, означающие, что она смеется.

— Почему я должна говорить тебе это? — спросила она.

Она еще несколько раз ухмыльнулась и махнула мне рукой, предлагая покинуть ее комнату.

Когда я вышла из комнаты, Анти ждала меня на лестничной клетке с поручением. Она дала мне ведро и отправила на крышу.

Я поднялась вверх по лестнице до люка, а затем через него — на крышу. Там, на деревянных подпорках, стоял бак для сбора дождевой воды.
Дождевая вода стекала вниз и омывала туалет рядом с комнатой Мамы, так как водопровода в то время у нас еще не было. Погода стояла сухая, и в туалете стало вонять. Мне велели налить в бак столько воды, чтобы Анти смогла несколько раз сполоснуть туалет. Черепица в знойный полдень показалась мне горячей, как кастрюля, и я вспомнила о холодной воде нашего деревенского пруда, в котором мы любили купаться. Всего несколько недель назад я еще жила дома, но все это было уже так далеко от меня, сидевшей на крыше окейи. Анти попросила меня сорвать выросшую на крыше траву, прежде чем я спущусь вниз. Я посмотрела на окутанный туманом город, и на горы, окружавшие меня, как тюремные стены. Где-то под одной из этих крыш моя сестра так же, как и я, выполняет какие-нибудь поручения. Задумавшись, я случайно задела бак, и часть воды выплеснулась на улицу.

Примерно месяц спустя после моего приезда в окейю Мама объявила, что пришло время отправляться в школу. Проводить меня до школы и представить учителям поручили Тыкве. А Хацумомо после уроков предстояло отвести меня в регистрационный офис, о котором я никогда прежде не слышала. Этим же вечером мне разрешалось понаблюдать за тем, как она накладывает грим и одевается в кимоно. По традиции окейи в тот день, когда девочка первый раз отправляется в школу, ей показывают обряд одевания и украшения главной гейши.

Тыква, узнавшая, что поведет меня в школу следующим утром, очень занервничала.

— Ты ни в коем случае не должна проспать, — говорила она мне. — Лучше утопиться в туалете, чем опоздать...

Я видела, как рано утром готовая расплакаться Тыква выходит из окейи с глазами, не успевшими к тому времени как следует раскрыться. И в самом деле, я несколько раз слышала, как она плакала, проходя в своих деревянных туфлях мимо кухни. Она появилась в окейе всего за полгода до меня, но ходить в школу стала только неделю спустя после моего приезда. Возвращаясь расстроенная днем на обед, она сразу пряталась в комнатах прислуги от посторонних глаз.

Продолжение