Дальнейшим открытием для меня были прочитанные журналы мод из мусорной корзины учительской на Вашингтонских холмах, которые выбрасывали здешние преподавательницы. Каждую неделю я там отыскивала два или три журнала по прическам или моде. Это были Vogue и McCall's. Я забирала их с собой и переводила кое-что оттуда на японский язык, чтобы сделать более доступным молодым парикмахершам.

   Подобный «урок из мусорной корзины» имел большой успех, и юные парикмахерши были мне очень за него благодарны.

   Я помню, как через некоторое время выдвинулись манекенщицы вроде Кавахара Хидэко. Как раз в ту пору усилиями молодежи был создан Goya-club.

   Бывая в Японии, я часто встречаюсь с еще оставшимися членами этого клуба. Своим существованием вся журналистика моды обязана Хирасава Минако, прозванной Дзянако; она издавала журнал «Неделя моды». К зачинателям этого жанра принадлежали также Футами Акио, молодая супружеская пара Судзута Коносукэ и Судзуэ.

   Тогдашние увлеченные молодые люди, которые на своих собраниях налегали на жареную лапшу и шницель, сегодня обзавелись уже внуками.

   Это были действительно замечательные годы.

   Мне не забыть Ямано Аико и ее мужа.

   Поскольку многие жены высокопоставленных чинов из ставки верховного командования интересовались японскими показами моды и охотно там бывали, невозможно было обойтись лишь сопровождением этих показов на японском языке. Поэтому часто там присутствовали такие мастера репортажа, как Тони Тани.

   Ямано Аико любила меня и охотно разрешала комментировать ее Beauty Shows. Репортаж велся на японском и английском языках, что в ту пору было редкостью и пришлось по сердцу американским и японским зрителям.

   После моего комментирования показов мод госпожи Ямано меня стали приглашать и другие модельеры и куаферы для своих представлений в качестве диктора.

   Тогда, в 1954 году, всюду царил американский стиль, но вот однажды Ямадзаки Икуэ решила представить древнюю японскую культуру посредством показа придворной моды, для чего мы одолжили в гофмейстерской службе императорского двора одеяния придворных дам.

   Подобное представление, естественно, могло состояться только в Киото. Для этих целей был арендован торжественный зал в Гион, и комментарий давался сразу на двух языках. Даже прибыли многочисленные жены американских офицеров из самой Осаки, но, когда поднялся занавес и я увидела, что в первых рядах сидят почти одни американки, меня это все же поразило.

   К счастью, еще до начала представления мне все толково объяснил господин Тоги Хироси из дворцовой службы придворного церемониала. Получилось воистину необычное зрелище.

Чайную церемонию вел тогдашний наставник школы Урасэнкэ. Мои волосы широко ниспадали, как у придворных дам эпохи Хэйан, и кимоно на мне было стилизовано под ту эпоху. Затем в перерыве я сменила его на торжественное черное кимоно. Этот показ придворной моды стал воистину чудесным событием.

   Супруга наставника чайной церемонии, которая там тоже присутствовала, преподнесла мне прелестный отрез на кимоно из тончайшего крепдешина, и этот подарок дорог мне до сих пор. Мои английские комментарии имели успех, и наставник остался очень доволен.

   Весной 1955 года подобное зрелище мы устроили в театре «Мицукоси», куда явились многочисленные жены офицеров восьмой дивизии, среди которых была даже супруга командующего.

   Впрочем, я частенько комментировала показы мод Коидэ Масако и поэтому иногда бывала в Осаке. Там я навещала свою свекровь, давала ей немного денег и приглашала пообедать. Мой свекор к тому времени умер, и та жила совершенно одна, снимая угол у знакомых. Она видела, как я без всякого нытья устраиваю свою жизнь, хотя ее сын так ужасно обошелся со мной, и хвалила мое мужество. И похоже, она не лукавила со мной.

   Мое общение с миром высокой моды все более расширялось. Прежде всего я работала на показах мод, устраиваемых Ямано Аико.

   У меня сложились неплохие отношения со многими модельерами, я обучала молодых, жаждущих знаний косметологов разговорному английскому языку, знакомила их со специальными терминами их рода занятий и зарождающимися направлениями. Все это было почерпнуто из «отходов мусорной корзины».

   Меня очень радует, что подобные отношения сохраняются до сих пор. Когда я бываю в Японии, то навещаю госпожу Судзута, которая была членом Goya-club.

   Хосоно Судзу, которая ввела меня в мир моды, умерла вскоре после того, как я закончила эту часть воспоминаний. Мне так хотелось встретиться с ней еще раз, вспомнить о прошлом, но, видно, не судьба…

Стриптиз

   Первый стриптиз в Японии был показан в 1947-м, и миру была явлена красота тела японской женщины. Конечно, деревянные гравюры укиё-э мастера Утамаро уже в эпоху Эдо демонстрировали обнаженную женскую грудь, у других художников мы видим неприкрытую одеждой часть женского бедра или голени, но до сей поры было немыслимо, чтобы женщина показывалась обнаженной перед публикой. К тому лее, что скрывать, женщины на фотографиях с обнаженной натурой времен эпохи Мэйдзи отличались слишком длинным торсом и сравнительно короткими ногами, а это не соответствовало канонам красоты.

   Но уже сразу после войны стали проходить довольно пикантные так называемые фотошру. Естественно, люди были наслышаны про обнаженные натуры для картин художников, но живые раздетые женщины очень поразили японцев, ведь им еще не доводилось видеть подобное. В токийских районах Маруноути, Синдзюку и Асакуса на эти шоу – разом дешевые и изысканные – люди буквально прорывались с боем.

   В мюзик-холле на третьем этаже театра «Нитигэ-ки» выступали лучшие танцовщицы. Оркестр был на удивление хорош, а перед представлением стриптиза и после него разыгрывались на сцене веселые скетчи. Молодые комики часто начинали свою карьеру именно с таких скетчей. Многие представители японской интеллигенции и сами американцы посещали этот театр.

   В ту пору выступала некая Gipsy Rose (Цыганка Роза) – свой сценический псевдоним она позаимствовала у знаменитой танцовщицы стриптиза. Было принято, чтобы появляющиеся на сцене стриптизерши источали одно обаяние и любезность, но она, единственная, никогда не улыбалась.

   Она танцевала с надменным взором, и движения ее были столь медлительны, что вызывали особое восхищение у зала. Многие танцовщицы брали себе американские имена, например, Мери Мацубара или Хелен Таки. Японки постоянно скрывали свой длинный торс и короткие ноги под кимоно, а теперь они порывают с этой привычкой и выходят совершенно нагими на сцену. При виде их прекрасных тел я постоянно ловила себя на мысли, остаемся ли мы по-прежнему тем же народом.

   Были еще так называемые шоу укиё-э, где стриптизерши выступали в одежде куртизанок. На их обнаженные тела были наброшены украшенные блестками верхние кимоно. Многое бралось из театра ка-буки с его утонченным репертуаром. Открывали и закрывали представление Тони Тани или Э.-Х. Эрик со своими запоминающимися скетчами.

   Поначалу я посещала лишь мюзик-холл в театре «Нитигэки», сопровождая Роппа, но потом увлеклась и чуть ли не стала одержима этими шоу.

   Однажды ставили пьесу театра кабуки «Митито-сэ и самурай Наодзиро». Мититосэ играла одна стриптизерша, а в роли самурая выступал господин Эрик. Однако сам костюм самурая был ему слишком мал, и в образе любовника со своим непомерно коротким кимоно он производил неважное впечатление. Будучи его поклонницей, я едва могла вынести это.

   Поэтому я поспешила домой, отыскала светло– и темно-синий материал вместе с подкладкой и отнесла тотчас к портному. Через два дня все это вместе с оби было передано мной в его уборную. С того дня господин Эрик с пришедшимся ему впору костюмом стал походить на бравого самурая, который выглядел далее умнее и смазливее, чем обычно представляют самураев в театре кабуки.

   Когда я спустя двадцать пять лет повстречала господина Эрика в Нью-Йорке, он сообщил мне, что до сих пор хранит то кимоно.

   В 1951 году Роппа выступил в театре «Тэйгэки» в мюзикле «Оюки Морган», который имел огромный успех. Если его сегодня возобновить, то он вполне потягался бы с американскими мюзиклами. Барышня Косидзи играла гейшу Оюки из Гиона, а Роппа – американского миллионера Моргана, влюбившегося в Оюки. Благодаря своему близкому знакомству с Роппа я часто приходила к нему в уборную.

   Уже с трехлетнего возраста я постоянно брала с собой в театр сына. Поэтому у него такая страсть к театру. Обычно дети уже вскоре после начала представления начинают скучать и просятся домой, но мой ребенок с большим вниманием смотрел как традиционные пьесы кабуки, так и современные японские и европейские постановки.

   В танцевальном театре «Симбаси», когда, как мне помнится, шла пьеса Ханаяги Сётаро, мы посетили дневной спектакль. После того как опустился занавес, сын спросил меня:

– Это конец?

– Да, это конец. Вскоре начнется вечернее представление, зрители уже ждут на улице. Поэтому нам нужно уходить.

– Я хочу еще посмотреть, – заныл он, а в фойе стал плакать. Дежурившие там женщины поспешили к нам.

– Ну что ты, малыш, представление ведь закончилось. Утомительно вынести это детям, – понимающе успокаивали те его.

– Нет, я хочу еще посмотреть.

– Он плачет оттого, что ему не терпится увидеть и вечернее представление, – объяснила я, а дамы воскликнули:

– Малыш плачет оттого, что не может посмотреть вечерний спектакль. Многообещающее начало, не так ли?

   После этого он стал любимцем всех служительниц фойе.

   В отличие от других детей мой сын был помешан на театре. Кроме того, он очень хорошо рисовал. А то, что он рисовал, позволяло говорить о его необычной впечатлительности, и я полагала, что он непременно станет художником-декоратором. Однажды мы вместе навестили Ито Кисаку. В первой части я уже говорила, что причисляю Ито Кисаку к величайшим гениям Японии. Теперь я страстно желала определить сына к нему в ученики.

   Кисаку дружелюбно расспросил малыша, нравится ли тому театр. Затем он показал ему эскизы декораций и немного поговорил с ним. То, что он обращался с ним, как со взрослым, похоже, радовало моего сына.

– Когда ты окончишь среднюю школу, сразу же начнешь заниматься у меня. Театральному художнику нужно начинать как можно раньше и учиться всему на лету. – Он тепло посмотрел на моего сына.

   Если бы Кисаку не умер и взял бы его, как обещал, после средней школы к себе в ученики, тот, конечно, не был бы сейчас служащим, а стал бы выдающимся художником-декоратором, чего я так хотела.

   Но вернемся к зарождению стриптиза в Японии. В перерывах между действиями пьесы «Оюки Морган» выступали стриптизерши. Был там и лилипут Соратоби Косукэ. Его отличали хорошенькое личико, маленькие руки и ноги. Ростом он был с моего сына, иными словами, походил на пяти-шестилетне-го ребенка, хотя самому было двадцать два или двадцать три года.

   Мой сын, похоже, принимал его за своего одногодка. Будучи очень доверчивым, он спросил стоявшего рядом в своем крохотном смокинге Соратоби Косукэ:

– Как тебя зовут?

– Разве ты не знаешь? – снисходительно сказал тот.

– Сколько тебе лет? – спросил затем мой сын.

– Я старше тебя. Но пока холост, – уязвленно заметил Косукэ.

   Моего сына, похоже, удивил этот необычный ребенок.

   Когда на следующий день я вернулась из магазина, то он сидел напротив моей бабушки и плакал. Стоило мне войти, как они оба бросились жаловаться мне.

– Коти-ба сказала, что я лгун, – ревел малыш. Поскольку у нас было две бабушки: моя мать и моя бабушка, это доставляло определенные хлопоты, и все начали величать мою бабушку Коти-ба. Мою же маму звали Мама-ба.

– Малыш говорит одни небылицы, – теперь стала жаловаться моя бабушка.

Оба были страшно взволнованы.

– Что случилось? – поинтересовалась я.

– Я рассказал ей, что видел совсем голую девушку со сверкающими бабочками на попе. А она говорит, что я вру, – рыдал он.

– Ложь сродни воровству. С этого все начинается. Он пугает меня тем, что столь бесстыдно врет. Представь. Ведь вы вчера ходили в «Тэйгэки». Не верю, чтобы там выступали голые девушки с бабочками на заднице, – всхлипывала моя бабушка.

   Она была 1863 года рождения, и подобное ей просто не могло прийти в голову.

   Целых два часа я объясняла ей связь между стриптизом и театром «Тэйгэки» и пообещала еще этим месяцем сводить ее туда. На этом инцидент был исчерпан.

Приглашение от главнокомандующего

   В 1952 году господин Синохара из журнала «Тю-окорон» попросил меня написать туда статью. Она появилась в майском номере под названием «Признания одной говорящей по-английски гейши» и была подписана псевдонимом Юри Харуми.

   Сегодня высокопарно говорят о «представи-тельственной гейше» и «космополитической гейше». Я некоторым, образом выступала в подобной роли. После своего состоявшегося в 1933 году дебюта в Симбаси я проработала гейшей до 1941 года. Затем грянула война, а по ее окончании я продолжала это свое занятие еще примерно два года. В общей сложности получается десять лет.

   Посетители, которые бывали в Симбаси до войны, иначе говоря, зарубежные туристы, как правило, на деньги не смотрели. Но вот после войны произошел наплыв иностранных клиентов, не отличающихся ни образованием, ни воспитанием и свысока смотрящих на нас, тогда как довоенные посетители были неизменно учтивы с нами. Разумеется, мы обязаны были печься о благе своих гостей, и эти образованные, воспитанные люди старались не доставлять нам никаких неприятностей. Разница между довоенными и послевоенными иностранными гостями и заключается, пожалуй, в том, что первые уже были обеспечены средствами, тогда как вторые еще должны были их заработать.

   Во времена Икумацу – она была возлюбленной Кацура Когоро – гейши содержали мужчину, если видели, что у него есть будущее, пусть даже он был пока студентом или чем-то в этом роде, но вот сегодня такого больше нет. Короче говоря, и сами гейши стали слишком расчетливыми.

   Я давала гейшам уроки английского языка и содействовала их образованию. По крайней мере, я пыталась это делать. Собственно говоря, я учила их английскому языку, но попутно знакомила их с японской культурой и наставляла их в нравственном плане. Конечно, японские женщины также не должны отгораживаться от внешнего мира, и неважно, из какой страны прибыл тот или иной клиент. Но вот душой своей они должны дорожить. Прежде гейши никогда не продавали свои души. Ныне же слишком легко расстаются со своими идеалами, если это оказывается выгодно. Даже многие высокопоставленные политики оказываются продажными. Кто вчера еще был фашистом, сегодня уже числит себя либералом. Вот это угодничество я больше всего и презираю. Мне представляется скверным и то, когда женщины оказываются мягкотелыми, а так хочется, чтобы симбаси-гейши проявляли больше твердости в характере. Похоже, сейчас все становится дозволенным, если это происходит «по любви», однако я не имею права осуждать подобное мнение. Япония ныне все больше втягивается в орбиту внешнего мира, и отсюда меняются прежние отношения. Однако многое, что сопряжено с этим, доставляет мне огорчение, поскольку оказывается неприглядным и посредственным. Раньше люди были требовательнее к себе. Этой требовательности сегодня больше нет…

   Меня всегда раздражает, когда иностранцы считают, что мы должны во всем им подражать. Возможно, это вызвано тем, что до войны они были у нас просто посетителями, тогда как сегодня они приходят сюда как «победители». И многие мои соотечественники, оказавшись в роли побежденных, ныне поддакивают и подчиняются всему и вся…

   Когда однажды мне пришлось обслуживать двух или трех молодых японских служащих, умеющих говорить по-английски, которые пришли к нам с одним американцем, то меня поразило, как они заискивали перед ним. Только и было слышно: «Да, сэр», «Благодарствуем, сэр», и это непрекращающееся «сэр» меня крайне раздражало. Будь это генерал Макар-тур, я бы не возражала, но речь шла о совсем молодом солдате. Вероятно, эти трое пригласили его на деловой ужин, но они постоянно ерзали на своих подушках и вели себя крайне подобострастно. Я сказала одному из них: «Простите, но вы ведь тоже гости. Глядя на вас, можно подумать, что вы шуты, ломающие шапки перед совсем юным солдатом. Но вы все-таки государственные служащие, так что держитесь более достойно…» Тому подобное угодничество и привело к тому, что неотесанные американцы часто вели себя крайне заносчиво и высокомерно…

   Когда видишь американку в юбке и свитере, то принимаешь ее за милую, молодую, наивную девушку, но в форме она тотчас превращается в чопорного старшего лейтенанта или майора. Недавно я познакомилась с одной женщиной-майором, производившей впечатление милой, женственной и сердечной особы. Но если ей отдавал честь какой-либо американский солдат, лицо ее тотчас становилось неимоверно серьезным. Когда же мы беседовали с ней, она была просто женщиной. Японки же, достигшие чего-то подобного, как правило, становятся чопорными, напоминая своим видом старых дев. Чем образованней, тем они жеманней. Видеть такое досадно. Раз господь создал прекрасный пол, то не следует превращаться в сухарь, когда даже трудно становится определить, мужчина перед тобой или женщина. Чем образованней женщина, тем женственней она должна выглядеть. Если бы чиновницы, писательницы и высокопоставленные женщины старались выглядеть как можно более привлекательными, это походило бы на то, словно в Японии распустились отличающиеся блестящим умом цветы…

   Спустя четыре или пять дней после выхода статьи ко мне позвонила секретарша командующего восьмым армейским корпусом, расквартированным в Йокохаме. Мне следовало быть готовой к одиннадцати часам следующего дня, так как за мной заедет джип. Меня это немного обеспокоило.

   Перед войной меня уже приглашали в полицейское управление по поводу снимков с обнаженной женской натурой, где, однако, была запечатлена совершенно другая женщина. Так что и на этот раз приходилось думать о возможных неприятностях.

   Однако что на этот раз могло вызвать недовольство? Отозвалась ли я как-то неуважительно по отношению к оккупационным порядкам? На душе у меня было тревожно.

   Если бы я рассказала обо всем своей бабушке, та наверняка беспокоилась бы.

– У меня кое-какие дела с военными в Йокохаме. Поэтому не волнуйся, если меня не будет два-три дня. – Я старалась говорить по возможности спокойно.

   В тот вечер я просмотрела статью, которую написала для «Тюокорон», стараясь отыскать что-либо крамольное, но ничего не нашла.

Не успела я задремать, как настало утро. Бабушка молча собрала мне мыло и зубную щетку в небольшую сумку. Когда я спросила ее, зачем все это, та ответила, что мне они понадобятся за три дня отсутствия дома.

– Я тебе, разумеется, доверяю, но все-таки расскажи ясно и определенно то, что можешь открыть. То, что не вправе сказать, не открывай даже при угрозе смерти, – тихо проговорила бабушка, и я поняла, что у нее какие-то предчувствия.

   Вскоре за мной прибыл джип. Когда я низко раскланивалась, бабушка с тревогой наблюдала за мной, так что уезжала я с тяжелым сердцем.

   Мы быстро добрались до Йокохамы. Я не знала, прибыли ли мы в офицерский клуб восьмой армии или же в комендатуру. У входа располагалась винтовая лестница, а по обе стороны передней стояло множество комнатных растений. Середину гостиной занимал огромный круглый стеклянный стол. Под толстой стеклянной столешницей стояли многочисленные горшки с узамбарской фиалкой, отчего сам стол казался расписанным одними сиреневыми цветами.

   В помещение вошли две курчавые собаки, позже мне объяснили, что это французский пудель. Признаться, такой стол и таких собак я в своей жизни видела впервые.

   Затем в комнату вошли генерал Бейкер и его супруга. Они хорошо ко мне относились и часто приглашали на различные приемы, которые организовывали у себя дома. Он возглавлял пресс-службу ставки. С ними были главный редактор журнала Stars and Stripes и еще четыре супружеские пары, все мужья в изысканной форме высших армейских чинов. Совершенно потрясенная, я не отходила от госпожи Бейкер.

   Наконец вошел командующий с супругой. Я помню, как оказалась на одном из самых почетных мест между этими высокопоставленными дамами. Места были обозначены карточками с именем, где наряду с именем приглашенного были изображены традиционные ракетки для игры в волан, японские бумажные змеи, японские куклы, карпы или хризантемы.

   Японская прислуга принесла суп. Значит, нас пригласили на официальный завтрак. Когда мы уже перешли к десерту, командующий достал английский перевод моей статьи в «Тюокорон».

– Это написала японская гейша, – начал он. Его адъютант, молодой, рослый капитан, стал читать выдержки из моей статьи, а все остальные слушали. Вникая в слова, я заметила, что язык мой слишком откровенный, и на лбу выступил холодный пот, но в конце все зааплодировали.

   Сидящие вокруг дружески и доброжелательно смотрели на меня и хлопали.

   Вначале я была просто уверена, что мне придется выслушивать упреки, но вопреки опасениям моя статья получила одобрение.

– Какого вы мнения об оккупационных войсках? Если вам что-то бросилось в глаза, то скажите откровенно, не стесняйтесь, – попросил меня командующий.

– Поведение некоторых американских солдат выглядит постыдным. На Гиндзе они вызывают негодование у многих японцев. Некоторые солдаты мелочно торгуются, и не только в маленьких лавках, но и в универмагах. Я считаю это недостойной скупостью, – стала говорить я, радуясь предоставившейся возможности. – Фудзи для нас, японцев, является священной горой и для всего народа имеет особое значение. Можно было бы не проводить там учений. Как будто не найти других подходящих гор…1 – Я говорила без обиняков и только потом поняла, что была слишком откровенна.

– Кихару, если бы человек десять вроде вас было бы в японском правительстве, мы смогли бы лучше понять Японию. Там не могут взять в толк, насколько легче было бы тогда нам самим, – сказал, улыбаясь, командующий.

   Меня нагрузили пирожными, шоколадом и консервами и на джипе привезли домой. Об этом приглашении я всегда с удовольствием вспоминаю.

   Местные жители негодующе воспринимали учения у подножия.

Безнадежная любовь

Был ясный, чудесный день.

Одно горнорудное предприятие устраивало прием для высших чинов из ставки главнокомандования и их спутниц.

На пруду у особняка Ямагата Аритомо «Камелиевая гора» было много диких уток. После ухода гостей хозяева позволили себе расслабиться за рюмкой вина.

Я заметила, что на берегу пруда сидели несколько человек. Когда я к ним подошла, один из них заговорил со мной:

– Спасибо, вы во многом содействовали тому, чтобы вечер удался.

Это был К., которому с этого дня будет суждено завладеть всеми моими помыслами. Он был на удивление скромен, но его отличала спокойная манера речи, и самим своим видом он располагал к себе. В ту пору он был еще главой отдела упомянутого горнорудного предприятия.

– Чета Филипп совершенно была очарована вами. Не могли бы вы в следующий раз сопровождать их в Никко?

– Конечно, с большим удовольствием. Вы также поедете?

– Если вы там будете, наш начальник непременно поедет, – в шутку заметили его оба подчиненных.

Меня охватило предчувствие, что наши отношения не ограничатся официальными приемами. Вскоре я уже сопровождала К. в качестве личной секретарши или переводчицы, когда его предприятие принимало иностранных гостей. На самом предприятии была переводчица, которая выросла в Америке. Она дружила с женой К. Собственно, данная мисс Фудзикава и должна была его сопровождать, но то, что тот постоянно брал меня с собой, уязвляло самолюбие переводчицы, и отсюда началась последующая трагедия.

У него было два сына и две дочери. Я всегда придерживалась принципа не влюбляться в мужчин, у которых есть семьи, поскольку живо себе представляла, как неприятно быть любовницей. Поэтому мы договорились, что наши отношения с К. будут исключительно деловые, а именно сопровождение иностранных гостей.

Однажды мы встретились случайно, когда он выходил от зубного врача. Как раз в ту пору я приобрела небольшой дом в Кобикитё, где мы и жили. Ему удалили несколько зубов (надо проявить смелость, чтобы решиться за один раз расстаться с пятью-шестью зубами), и я привела явно ослабевшего К. к нам домой.

Он прилег на втором этаже, тогда как я сварила ему суп и принесла лед, чтобы унять жар. Поскольку он и к вечеру чувствовал головокружение и не мог подняться, мне пришлось взять на себя роль сестры милосердия. Лишь поздней ночью он уехал на такси домой. Я очень за него беспокоилась, и когда узнала, что он сообщил на работу о том, что болен, то заехала за ним к зубному врачу. Там я опять забрала его к себе.

Конечно, мы не видели перед собой никакого будущего, однако все, что до сих пор сдерживали внутри себя, прорвалось, подобно лавине, и захватило нас своим круговоротом. Хотя я непрестанно и говорила себе, что это невозможно, но, тем не менее, не могла больше противиться себе.

Мы были уже немолоды. Сами давно взрослые, да еще семья у него, так что было бы разумней расстаться и больше не видеться. Но когда я увидела его, то неодолимая сила повлекла меня к нему. Я не могла больше по-настоящему работать, в голове была лишь одна мысль – находиться рядом с ним.

До войны было иначе: если я влюблялась, то с еще большим жаром работала. Тогда мне нравилось быть окруженной мужчинами и принимать их ухаживания. Похоже, моей натуре было свойственно в состоянии влюбленности испытывать неподдельную радость.

Но на этот раз все было иначе. Больше всего я желала оставаться с ним наедине, все же остальные были мне в тягость. Я хотела видеть лишь его одного. Но это не получалось. Приходилось работать без прежнего усердия.

Он же под различными предлогами старался не бывать дома. Конечно, я говорила ему, что он может спокойно возвращаться домой, но в действительности была бесконечно счастлива, когда мы вместе могли провести одну ночь.

Если случалось, что он хвалил мою стряпню, несмотря на мои скудные познания в кулинарном деле, я, хоть и знала, что он лишь льстит мне, от радости готова была расплакаться.

Но даже когда он оставался ночевать у меня, ему чуть ли не каждые полчаса названивала жена. Это было хуже всего. В конце концов, мы сунули телефон в ящик и поставили в шкаф.

Его отец жил на даче за городом. Мать очень рано умерла, и отец, похоже, был одинок, хотя ему по хозяйству и помогала старшая дочь, тоже вдова. К. представил меня своему отцу. Я часто навещала старика, принося ему сыр, сало и ветчину (невзирая на свой возраст, он очень любил эти западные яства). Мы приезжали к нему два раза в месяц, так как старик необычайно радовался, когда мы приходили. Поскольку здоровье жены К. было неважным, она не имела возможности навещать его.

Мы оба думали о неизбежной разлуке, ибо, если так и дальше будет продолжаться, это сулит нам одно несчастье, но мы боялись себе в этом признаться.

Все чаще по ночам звонил телефон, что становилось для меня невыносимым. Его жена, похоже, испытывала то же самое. Хотя никто из нас не заговаривал об этом, но мы хотели жить вместе. Он знал одного уже в летах мужчину, жившего в Одавара, который помогал ему. Он оказывал ему поддержку как в профессиональном, так и в личном плане, и вот однажды я сопровождала К. в тот особняк. Старик любил разглагольствовать. Судя по моему первому впечатлению, он был крайне изворотлив и не вызывал особого доверия. Тем не менее, он тотчас предложил нам свой вариант выхода.

– Я постараюсь убедить твою жену, только наберитесь терпения. Если вы действительно любите друг друга, я даю слово, что найду решение. Только вот четверо детей не шутка. Возьмете ли вы детей к себе? Или же каждый оставит у себя по паре? Но это мы еще обговорим.

Я рассказала ему, что у меня самой есть ребенок. Если детей К. буду воспитывать я, то обращаться с ними буду как со своими собственными детьми, даже если это отразится на моем сыне. Такова была моя точка зрения.

Но хитрый старик говорил также и с женой К.:

– Я позабочусь, чтобы он порвал с этой женщиной.

  Просто он говорил то, что все хотели слышать. Мое первое впечатление оказалось верным.

   В любом случае я тогда жила лишь ради К. и была безмерно счастлива. Я застегивала ему рубашку, завязывала галстук и надевала носки. Прежде я никогда подобного не делала. Скорее я сама нуждалась в поддержке и любила, когда мужчины что-то делали ради меня. Теперь же все было иначе.

  Я души в нем не чаяла. Моя страстная любовь заставляла меня выказывать, как много он для меня значит. Я ежедневно провожала его на работу до самой подземки. Когда он проходил через турникет, меня охватывало тяжелое чувство, как будто я его больше не увижу.

   Когда я была замужем за дипломатом, то не задумывалась над тем, сколь важно положение замужней женщины, но с той поры, как познакомилась с К., даже сама поразилась, насколько беспокоило меня то, что я не была с ним официально расписана.

  Мне казалось невероятным, как это я, отличающаяся большим самоуважением, стала считаться с мнением его сослуживцев и позволила запугивать себя ночными телефонными звонками. Уже одна мысль о расставании с ним была подобна ножу в сердце.

   Однажды с одной четой геологов из ставки главного командования мы пошли в заведение «Рюко-тэй» в районе Янагибаси, чтобы показать им устраиваемый там фейерверк. Я ради удобства, поскольку мы стояли рядом, представила нас как господина и госпожу К.

   Вокруг было много иностранцев, и все обращались ко мне как к госпоже К.

   Но спустя некоторое время появилась уже упомянутая переводчица и прямиком направилась к нам.

   Все могли слышать, что та говорила.

– Эта женщина вовсе не госпожа К. Она его любовница. Почему вы называете ее госпожой К.? То, что он берет с собой на официальные встречи и любовницу, по отношению к вам является проявлением неучтивости, – стала громко жаловаться та по-английски. Мне было так нестерпимо стыдно, что хотелось провалиться сквозь землю.

   Но наша гостья госпожа Морфи заступилась за меня.

– Супруга или нет, это совершенно неважно. Она была сегодня обворожительной хозяйкой и всем нам очень пришлась по душе, будь она госпожой К. или нет, – сказала она прямо.

   Моя обидчица замялась и отошла.

   В те дни я пережила много неприятного, и, оставаясь наедине с возлюбленным, бывала или несказанно рада, или же смертельно огорчена, так что меня захлестывало то чувство счастья, то отчаяния. Это было ни на что не похожее время.

   Я написала бесчисленное число прощальных писем (ибо не могла высказать все это вслух), которые хотела оставить ему у себя дома, продолжая, тем не менее, лихорадочно ждать его прихода, и совершенно забывала об этих письмах, когда оказывалась рядом с ним. Я вновь становилась у плиты и рвала выстраданное письмо. Так происходило постоянно. Любой посчитал бы меня сумасшедшей.

   Когда К. беспокоили дети, он всегда спрашивал моего совета. Обычно разговоры о детях были у нас под запретом. Хотя эту тему мы по возможности избегали, он поделился со мной, что непременно хочет послать свою старшую дочь в школу под патронажем миссионеров. Тогда вопрос о «экзаменационных мучениях» еще не стоял так остро, как сейчас, но все же для девушки было легче перейти из частной школы в университет, где хотели бы видеть ее родители. Даже жена похвалила его за это решение.

   Я очень хорошо знала директора этой миссионерской школы (он был француз) и смогла посодействовать, чтобы девочку туда приняли. Ей было двенадцать лет, и лицом она очень походила на отца. Я была очень рада, что смогла как-то помочь ему и его дочери.

Продолжение